– Они будут у тебя, папа́! Я куплю их завтра же. У тебя теперь будет все, что только тебе нужно, – с гордостью говорила Дея.

– Все, что нужно? Ты думаешь, что это так? Так я могу купить книгу «Человек, который смеется» в издании Гашетта? Там превосходные иллюстрации, которые мне хочется скопировать.

– У тебя теперь будет все, что только тебе нужно, – с гордостью говорила Дея.

Дея опечалилась, и голос ее дрожал, когда она ответила:

– Я не знаю, папа́, я посмотрю, я спрошу в магазине на Королевской улице. Если не очень дорого, я постараюсь купить.

– Это издание стоит пятьдесят франков, – мечтательно промолвил художник.

– Но папа́, милый, мы не можем истратить все деньги на книги, когда у нас нет хлеба.

– Пятьдесят франков, пятьдесят франков! – повторял он жалобно. – И я не могу купить издание Гашетта!

– Купишь, но позже. Мы скоро разбогатеем. Слушай, папа́, что я скажу тебе: добрый господин, что купил «Квазимодо», – художник, но он пишет картины, а не занимается лепкой из воска. Он обещает платить мне, если я буду ходить к нему позировать для его картины.

– Но тебе нельзя ходить к нему, Дея, нельзя! – решительно воскликнул отец.

– Он будет платить мне, папа́, и я смогу купить книгу.

– Ну, если это даст возможность купить издание Гашетта, – то, пожалуй, можно пойти.

Дея отвернулась и слабо улыбнулась. «Бедняжка папа́! – подумала она. – Он готов согласиться на все за книгу Виктора Гюго!»

– Слушай, папа́, – продолжала она срывающимся голосом, взяв его длинную худую руку и нежно похлопывая по ней. – Не позволишь ли ты художнику прийти сюда посмотреть твои композиции? Он, может статься, и купит какую-нибудь, а ведь они стоя́т гораздо дороже, чем отдельные статуэтки. Можно ему прийти сюда и посмотреть их?

– Сюда, Дея?.. Сюда, в этот дом, где я погребен? Чужой – здесь! А я так хвор и убог! Нет, нет, дитя, ты безумна, ты безжалостна! Я никому не отворю дверей, кроме тебя! – И он беспокойно огляделся кругом, словно боясь, что чужие вот-вот ворвутся сюда.

– Ну, не думай об этом, милый, – старалась успокоить его девочка. – Он не придет сюда, если ты не хочешь. Я сама отнесу твои работы к нему. Ты упакуешь их хорошенько в корзину, а я отнесу.

– Ну, да, ты сможешь отнести мои композиции, а теперь я пойду работать.

С нервной торопливостью отец заправил лампу с темным абажуром, взял воск и инструменты и уселся за стол, поправив увеличительное стекло у глаза.

Он был высокого роста и хорош собой, несмотря на болезненный вид; лицо его было одухотворено, движения мягки и изящны, и в то время, как он бесшумно и ловко работал, Дея склонилась над столом и с гордостью нежно смотрела на него.

Сгустились сумерки, Дея тихо поднялась и, закрыв ставни, пошла в комнату отца; она приготовила ему постель, натянула сетку от москитов и поставила графин свежей воды на маленький столик у кровати.

«Бедный папа́! – думала она, шагая по комнате с видом взрослой женщины. – Может быть, он будет спать хоть этой ночью, а не шагать по комнате и стонать, как вчера. Надо раздобыть ему эту книгу; он будет так счастлив!»

Приготовив все необходимое, она подошла к отцу проститься перед сном и, целуя его, заботливо прошептала:

– Не засиживайся поздно, милый папа́, постарайся нынче поспать. Хорошо?

– Ты доброе дитя, Дея, – ответил отец, рассеянно целуя ее. – Ложись спать и не тревожься за меня. Сейчас мне надо работать, а позже – позже я, пожалуй, лягу отдохнуть.

Несколько часов спустя, когда Дея спала крепким детским сном, отец осторожно вошел в ее комнатку, посмотрел на спокойное личико дочери, на Гомо, вытянувшегося вдоль кровати, и, взяв шляпу с траурным крепом, запер дом и тихо вышел на сонную, залитую лунным светом улицу.

Утром Филипп, румяный и свежий после крепкого сна, побежал на урок к отцу Жозефу. Он застал старика за чтением, на столе была пустая чашка.

– Мамочка думала, что я опоздаю: меня нынче нельзя было добудиться, – сказал Филипп после обмена приветствиями.

– Нет, дитя мое, ты пришел вовремя, только что пробило шесть, – ответил отец Жозеф, озабоченно закрывая книгу. – Хорошо, что ты так аккуратен. Архиепископ присылал за мной и просил быть сегодня к девяти часам. Я не спал всю ночь, размышляя, что бы это могло значить. Я встал уже давно и думал, что этот ленивый мальчишка так и не принесет мой кофе.

Пока отец Жозеф говорил с некоторым раздражением в своем обыкновенно спокойном голосе, Филипп окидывал глазами простую комнатку, как бы отыскивая что-то. Наконец, убедившись, что предмета его поисков в комнате нет, он с нетерпением спросил:

– А где они, отец Жозеф? Где же «дети»?

– Мои «дети»?! О, они были так беспокойны, так непослушны, что я вынужден был посадить их в тюрьму. Белянка запылила все мои книги, а Снежинка вылила на себя кофе. Вместо того, чтобы взять свой кусочек сахару, поверишь ли, она от нетерпения прыгнула в мою чашку и совсем испортила свою шелковую белую шубку. И все это случилось потому, что я был сегодня очень рассеян, они полагали, что я ничего не замечу.

– Но где же они, отец Жозеф? Можно мне взглянуть на них до урока? – просил Филипп.

– Они заперты в шкафу, в темноте. Когда они чересчур возбуждены, темнота – единственное средство успокоить их. Может быть, я сам разбаловал их; я и не думаю оправдываться в своей слабости. – Отец Жозеф наклонился к Филиппу и таинственно прошептал: – Смотри, чтобы никто не знал об этом, дитя мое: я научил их плясать.

– О, отец Жозеф, как это забавно! Покажите мне, как они пляшут.

– Сейчас нельзя, не могу, – и отец Жозеф с опаской огляделся. – Они не могут плясать без музыки, а мне нельзя играть на флейте средь бела дня, при открытых окнах.

– Вы играете на флейте, отец Жозеф? – спросил с загоревшимися глазами Филипп. – Как это должно быть хорошо, когда «дети» танцуют, а вы играете.

– Да, это очень забавно. Я чувствую себя помолодевшим, когда я играю для них на флейте. Это было давно, я был еще учеником семинарии, когда учился играть, и страстно любил музыку; приняв священный сан, я должен был ее оставить.

– Почему вы должны были бросить музыку, отец Жозеф? – сочувственно спросил Филипп.

– Потому, мое дорогое дитя, что когда мы посвящаем себя Господу Богу, мы должны отказаться от многого, что любим. Я любил свою флейту, но она стояла между мной и моими обязанностями, и я оставил ее; многие годы я даже не видел ее. Теперь я стар и достал ее снова, признаюсь в этом со стыдом. – И выражение раскаяния промелькнуло на бледном небольшом лице отца Жозефа.