Порой было такое ощущение, что он, в царское время эпигонски сочинявший безобидные сценарии, стихи, рецензии, теперь страстно захотел загладить это своё прошлое. Я сразу вспомнил хлёсткую реплику Виктора Ардова, адресованную именно Льву Вениаминычу Никулину, которого он хорошо знал и одно время даже с ним дружил: «Это — ужаснувшийся».

И вот почти тогда же в его библиотеке я случайно наткнулся в старом журнале «Советский экран» (№ 38 за 1925 год) на статью, а лучше сказать на враньё молодого Льва Вениаминыча. Враньё называлось помпезно: «КАК ОНИ РАБОТАЛИ». (Тогда-то я понял реплику Ардова — хотя ужасаться Никулину вроде как было тогда рановато). Статья касалась как раз пионеров кинематографа и в первую очередь Дранкова. (Между прочим, имя Дранкова в этой статье ни разу не называлось — только фамилия).

Можно изумиться тому, что наболтал, а вернее, выдумал (другое слово было бы совсем оскорбительно) в своём творческом раже Лев Никулин! А наболтал он про этого персонажа (а заодно и про всех ему подвернувшихся) сущую кучу дерьма: тут его «герой» — который Дранков — мелочный и лживый хитрюга, обманщик, надуватель, беспринципный враль, суматошный искатель лёгких денег, носящийся из Москвы в Петербург и обратно. А ещё «бродячий фотограф» — между прочим, в статье не было ни слова о Льве Николаевиче Толстом, уникальные фото — первые! — которого снял именно Дранков. И ни слова о каких-то там его кинофильмах — одна лишь рекламно проданная на корню «Сонька Золотая ручка», за которую он заранее поимел кучу денег... (Речь идёт о фильме, который, между прочим, всё-таки был снят и, с ходу став широко известным, имел у зрителей сногсшибательный успех).

Вообще все никулинские старания были одно «удачней» другого. И кутёжник-то Дранков был запойный. И человек сомнительный — никогда не читал ни книг, ни сценариев. И кого он только не надувал! Запутал и обморочил Леонида Андреева... Едва не обокрал самого Распутина... Походя украл чужие и дорогущие декорации для какой-то своей халтуры... Он (читаем мы) хамски обирал своих авторов... В эмиграции, пишет Никулин, на первых порах он голодал, но вскоре выкрутился, организовав скачки... нет, не известных всем тараканов, а блох (!?)... Это автор так «процитировал» Алексея Толстого (или Аверченко, или, может, даже Тэффи).

«И этот человек, — возмущается автор текста, — был едва ли не первым популяризатором и пионером кино в России!» Это единственное в статье утверждение, отчасти похожее на правду.

Личность Дранкова была, действительно, колоритна и даже слегка скандальна, но ни-че-го общего с описаниями Никулина даже близко не имеющая. Одно слово — враньё. (Сожалею, что известный эрудит, покойный Рашид Янгиров принял всё это враньё за чистую монету).

Такие же лживые плевки бросает мимоходом автор в адрес известных кинодеятелей Роберта Перского и Григория Либкена — просто диву даёшься от всех этих издёвок. А между тем на дворе 1925 год (всего лишь) и «Советский экран» — журнал вроде как не совсем хилый... Мне почему-то расхотелось читать остальные никулинские перлы — я уже знал, что он понаписал в это самое время (да и позже) кучу таких статей. (Я, наверно, обидел моих подруг-близняшек, не придя на его похороны, но что уж тут говорить...)

Умница Виктор Ардов также был его приятелем и даже дважды или трижды соавтором (кажется, пьесок в Театре эстрады), но мне, помнится, тогда хотелось понять: когда же этот милый, тихий и аккуратный Лев Вениаминыч успел так «ужаснуться»?

(А журнал, в котором это всё было так «колоритно» прописано, я выпросил у девочек на память — он, по-своему, украшает и не даёт забыть эту самую память).

Зачем я обнародовал этот казус? Вполне можно было бы посмеяться над ним, проигнорировать его, как откровенную чушь. Но думаю, что эта самая чушь, как никакая иная, афиширует ту гадкую и грязную распущенность, которую мы получили заодно с «пролетарской свободой». Ту циничную вседозволенность, которая была единственным спасением от реальной правды. Читаю ведущую статью — своего рода клич — небезызвестного Осипа Брика в «Новом ЛЕФе» (от 7 июля 1927 года) — и даюсь диву: автор категорично и откровенно советует политписателю (читай — Льву Никулину) не спать, не взирать с каких-то художественных высот на блевотину буржуазии, а жестоко, «с оружием в руках» — когда автор «прикидывается юродивым, пьяненьким, невменяемым» — не верить ему, не жалеть его. «Жалеть рано. Надо сначала добить». Вот это Никулин и делал на совесть уже тогда — то есть добивал...

...Через несколько лет, в 1929 году, тот же Лев Вениаминыч, вернувшись из Парижа, чуть сдержаннее (уточняю — чуть!) отозвался о другом эмигранте, а именно об Александре Вертинском. Да, это выглядело уже не столь оскорбительно (встречу его с эмигрантом Вертинским сорганизовал «Огонёк»), но вывод был столь же конкретен и небрежен: Вертинский — «ветошь вчерашней эпохи... вчерашний день, вчерашняя слава». Интересно, что автор думал, когда по прошествии двадцати лет смотрел популярные советские фильмы с вернувшимся из небытия Вертинским и созерцал повальный успех его у московской публики?

Когда сам Вертинский впоследствии прочитал мемуары Льва Никулина, то был возмущён тем, что он понаписал о людях и среде Серебряного века. Он отправил ему возмущённое письмо. Занятно, что я, перечитывая это торопливое письмо, чётко уловил в нём песенный эффект. И это было явно не нарочитое исполнение.

Письмо было вдохновенное и злое, стоит прочесть:

«Ты берёшь такую яркую, такую неповторимую эпоху. Конец XIX века был таким урожаем талантов! Боже мой, да любой мальчишка... были полны таланта, смелости, дерзаний. Я уж не говорю об Ахматовой, Блоке, о Жорже Якулове и Володьке Маяковском... Мы голодали, ходили в рваных ботинках, спали закокаиненные за столиками Комаровки — ночной чайной для проституток и извозчиков, но... Не сдавались. Пробивались в литературу, в жизнь... Было время — горячее, страшное, тёмное. Мы шли “вслепую к свету”, сами ещё не зная ничего!»

Сколько же незаслуженных обид и оскорблений оставил ничтоже сумняшеся этот тихий, осторожно даровитый литератор в своём прошлом? Дранков был ведь лишь одним из многих его персонажей...

А теперь время написать несколько серьёзных строк об этом самом Дранкове. Его натура была воистину непростой и довольно-таки даровитой — и в дурном, и в хорошем. Меньше двух лет они соперничали с Ханжонковым — почти на равных. Потом же... но не хочу забегать вперёд.

Александр Осипович (при рождении Абрам Иосифович) Дранков родился в Феодосии, но детство его прошло в пёстром, почти курортном Севастополе. Очень бойкий и творчески всеядный парнишка преуспел во множестве доходных, хотя и малоперспективных профессий: рисовал вывески, содержал дешёвый танцкласс, лепил и выстругивал дешёвые игрушки — был, что называется, мастер на все руки. Но вдруг одно из внезапных увлечений его не на шутку увлекло. Это была фотография, и в ней он нашёл себя и своё призвание. Хотя бы отчасти.

Да, в Севастополе он почти вдруг приохотился к фотографии. Несколько практических уроков, и вот он уже существенно обновляет фотопроизводство и открывает целую сеть электрофотографий, где снимки делаются при усиленном электрическом освещении. Он становится мастером репортажа. Едва разжившись деньгами, он обзаводится дорогой камерой, снимает, профессионально рекламирует свои снимки и... что? Крестится? Мне почему-то казалось, что он проделал это ещё до отъезда в Питер, но, может быть, я ошибаюсь, и это произошло именно в столице — в 1907 году. Во всяком случае, Дранков меняет своё имя и отчество и, страстно увлечённый фотографией, быстро делается профессионалом. Его снимки печатаются в журналах и афишах. Он обретает лоск, богатство и, конечно, женщин.