Теперь все это осталось в прошлом, и Че Гевара уступил место Тому Форду. Буйная шевелюра исчезла, и сейчас прическа Филиппа была чуть длиннее трехдневной щетины на его щеках. Одежда поражала элегантностью: черный, облегающий костюм, белоснежная рубашка, расстегнутая у ворота, и сияющие черные туфли. Он выглядел как преуспевающий футболист-модник или человек, только что сбежавший с Каннского кинофестиваля, который как раз проходил неподалеку.

— Заметили разницу? — спросил довольный Филипп и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Я полностью сменил имидж. За него теперь отвечает Мими из редакции. Как вам?

— Не хватает только черных очков и серьги в ухе, — заметила Элена.

— И «Ролекса», — добавил Сэм.

Вместо ответа Филипп задрал рукав и продемонстрировал знаменитый стальной циферблат, водонепроницаемый даже на глубине в тысячу футов.

Сэм в восхищении покачал головой:

— Мои поздравления Мими. Она превратила тебя в икону стиля. Надеюсь, скутер ты сохранил?

— Mais bien sûr.[18]Только на нем и можно передвигаться по Марселю. Но хватит обо мне. Что вы-то здесь делаете? — Он энергично подвигал бровями. — Проводите медовый месяц?

— Не совсем, — уклончиво ответил Сэм, и, пока они пили «Катр Ван», выбранный Филиппом за его «полноту и зеленоватый оттенок», он изложил слегка отредактированную версию своего задания: работа на американское архитектурное бюро; деньги швейцарского банка; главная задача — убедить тендерный комитет, что комплекс трехэтажных жилых зданий нужен Марселю гораздо больше, чем сорокаэтажный отель.

Филипп внимательно слушал, время от времени кивая.

— Да, кое-что я об этом знаю, — сказал он наконец, — и уже пытался договориться об интервью с твоими конкурентами, но они пока предпочитают держать язык за зубами.

— А ты знаешь, кто они такие и что собой представляют?

— Ну, слушай. — Филипп огляделся по сторонам и принял типичную позу журналиста, делящегося конфиденциальной информацией: тело максимально наклонено в сторону собеседника, голова втянута в плечи, голос едва слышен. — Кроме тебя, в тендере участвуют два синдиката — английский и французский. Вернее сказать, парижский. У англичан главный — лорд Уоппинг, бывший букмекер, который при помощи взяток и солидных взносов в кассы главных соперничающих партий добыл себе место в палате лордов.

— Обеих партий?

— Mais oui.[19]В Британии, похоже, только так дела и проворачиваются. Они называют это «беспроигрышной позицией». — Филипп замолчал, чтобы глотнуть вина, и продолжил: — Парижский проект возглавляет женщина, Каролина Дюма. Умна и имеет отличные связи среди политиков. Одно время была заместителем министра, но чересчур хорошо с ним сработалась, о чем узнала его жена. Сейчас работает в «Эйфель интернэшнл», огромной корпорации: строительство, агропром, электроника, а заодно и сеть отелей. Я лично считаю, что шансов у нее мало.

— Почему?

— Она же парижанка, — пожал плечами Филипп так, словно других объяснений и не требовалось.

Официантка, уже давно дожидавшаяся паузы в разговоре, подошла и обратила их внимание на список tapas, перечисленных мелом на черной доске.

В этот майский вечер их оказалось пятнадцать: хамон pata negra из испанской свинины, для производства которого животных откармливают исключительно желудями; икра тунца, спрыснутая оливковым маслом; жареные баклажаны с мятой; тартар из лососины с медом и укропом; жаренные во фритюре соцветия кабачков; артишоки; морской черт; анчоусы и прочее. Сделать выбор было непросто. Наконец, после долгого обсуждения было решено, что каждый закажет по три закуски, а потом — по настоянию Филиппа — местное коронное блюдо: каракатицу с пастой, сваренной в ее чернилах.

В ожидании закусок Элена оглядела зал и обнаружила, что сверху на стенах вместо бордюра по всему периметру повторялась одна и та же надпись: buvez chantez riez.

— Что это значит? — спросила она у Филиппа. — Какие-нибудь хитроумные французские вариации на тему tapas?

— Это значит: пейте, пойте и смейтесь, — перевел он. — Короче, радуйтесь жизни.

Его прервал громкий взрыв смеха за соседним столиком.

— Хотя, как видите, уговаривать нас и не надо, — закончил Филипп.

— Мне всегда казалось странным, — вмешался Сэм, — что у французов репутация людей крайне серьезных. Будто бы они не умеют расслабляться и всегда чересчур озабочены тем, как выглядят в глазах окружающих.

— Словно им аршин в задницу вставили, подсказал Филипп.

— Ну, я этого не говорил, — усмехнулся Сэм. — А между тем большинство французов, которых я знаю, всегда не прочь повеселиться. Помню, однажды мне довелось побывать на винных аукционах в Боне, так мне за ними было не угнаться. Пейте, пойте, смейтесь? Бог мой, так они ничего другого и не делали, и так три дня подряд. И при этом все твердят о чопорности французов. Не понимаю.

Филипп уже поднял вверх указательный палец — верный знак того, что сейчас он займется просветительством.

— Это потому, — начал он, — что люди воспринимают нас по частям, потом эти части классифицируют и навешивают на них ярлыки. Конечно, мы бываем серьезными, когда речь идет о серьезных вещах: еде, деньгах или регби, например. Но ведь мы не одноклеточные, мы гораздо сложнее и полны контрастов. С одной стороны, мы крайне эгоистичны: во французском языке наиболее используемое слово — je.[20]Но при этом мы всегда вежливы и доброжелательны. Мы относимся к другим уважительно: целуемся, пожимаем руки, мужчины встают, когда к ним приближается дама, выходим из комнаты, если нам надо поговорить по мобильному телефону, чтобы не раздражать других.

У него пересохло в горле, и он сделал глоток вина.

— Мы пьем. Бог мой, еще как пьем! Но в общественных местах вы очень редко встретите пьяного. Мы одеваемся очень консервативно, но все-таки француженки первыми сняли на пляжах лифчики. Говорят, что наша нация озабочена только тремя вещами: сексом, своей ипохондрией и желудком, но поверьте мне, это далеко не так.

Он одобрительно покивал собственной речи и заодно протянул пробегающей мимо официантке опустевшую бутылку.

Элена с величайшим вниманием слушала лекцию о психологии французов и теперь в чисто галльской, как она считала, манере тоже подняла указательный палец.

— Жмут руки? Согласна. Целуются? Согласна. Вежливые? Согласна. Но скажи, что происходит с французами, как только они садятся за руль? Я в жизни не видела столько потенциальных убийц на колесах, как здесь, во Франции. В чем их проблема?

— Кто-то говорит, что все дело в joie de vivre,[21]— пожал плечами Филипп, — но у меня есть другая версия. По-моему, французским водителям просто не хватает одной руки: ведь их всего две, а надо бы три. Первая, чтобы держать сигарету и мобильник, вторая, чтобы делать оскорбительные жесты в сторону тех, кто едет слишком быстро, слишком медленно или вообще бельгиец. — Заметив недоумение на лице Элены, он объяснил: — Бельгийцы всегда ездят посредине дороги. Это всем известно. А, вот и tapas!