Он считает, что ты похоронен – скелет в яме, череп в другом месте. Без страха пасть от рокового удара Дерек уже не будет сдерживаться – он будет властвовать, подавлять. Единственное, что связывает его с человеческим родом и мешает ему погрязнуть в жестокости, это мысль о том, что он смертен. Тебе – нам – придется скрываться. Я больше не хочу расставаться с тобой.

Из ее тревожных слов я понял только одно: «Я больше не хочу с тобой расставаться», потому что Дерек представлялся мне столь же далеким, сколь и второстепенным.

Нура периодически покидала меня, чтобы заниматься своим постоялым двором. Вопреки моей настойчивости она сопротивлялась тому, чтобы я поселился там с ней или хотя бы сопровождал ее.

– Слишком рано, – возражала она.

– Чего ты ждешь?

– Подходящего момента.

В ее отсутствие я думал, что там, в долине, она встречается с мужчиной. Дважды я останавливался всего в нескольких шагах от постоялого двора, в последний момент унимая неистовство, заставившее меня в поисках объяснения сбежать по склону. Чтобы пестовать свою подозрительность, я не имел ни улики, ни признания, но подозрительность росла и крепла, тем более что не подпитывалась ничем, кроме разве что воображения – худшего из соперников. Время от времени я догадывался, что это горькое чувство не является отражением моей любви, скорее оно объясняется ощущением ненадежности: мне недоставало веры в себя. За этими маниакальными поисками соперников скрывался мой настоящий враг – я сам, тот заурядный Некто, которого я не считал ни красивым, ни забавным, ни обаятельным. Когда в минуты просветления я сознавался себе в этой беде, ревность не утихала, она только разгоралась: если, что удивительно, Нура пока не пресытилась мною, скоро она заскучает и наш союз развалится! В иные моменты я сожалел об этих припадках ревности: в чем ее обвинять? Нура столько ждала, что имеет право поддерживать отношения с другим мужчиной. Делая мне подобное внушение, разум, вместо того чтобы сгладить мою недоверчивость, тотчас укреплял ее: простой здравый смысл подтверждал мои худшие опасения.

К счастью, появление Нуры всякий раз преображало меня. Стоило моему взгляду коснуться ее, моим ноздрям насладиться ароматом ее благовоний, моей коже порозоветь от ее тепла, во мне разливался покой – властный, прочный, непритворный. Рядом с ней я никогда не испытывал ни малейшего замешательства.

Поскольку она откладывала наше обустройство у нее, мы жили как дикари. Много веков спустя, обнаружив в книге иудеев[5] описание рая земного, где свободно благоденствовали Адам и Ева, я подумал о жизни Ноама и Нуры вблизи животворящего водопада. Щедрость природы, беспечность наших помыслов, чувственность наших объятий, уединение – да, все было в нем отмечено. И все же одна подробность неприятно поразила меня: Ева разгуливает нагишом. Адам – да, бесспорно, как и я, который в начале наших любовных утех слонялся обнаженным. Но не Ева! Нура не только не давала мне возможности узнать о ней все: она не позволяла мне все увидеть. Ее обольстительность заключалась в том, что она прячет, а не в том, что выставляет напоказ, в тонкой игре явленного и сокрытого: его мерцание доводило меня до исступления. Нура была несомненной управительницей моей страсти. Я добирался до самых заветных, самых сокровенных уголков ее тела, мой язык и мой член ощущали их влажность, когда она дозволяла. Согласившись на что-то, она незамедлительно могла отказать. Расслабленность была чужда Нуре. Если она и кричала, когда моя мужская сила проникала в ее чресла, то разрешала себе подобную разнузданность, все так же оставаясь хозяйкой, – я ощущал это по ее внезапным приказаниям: «Ниже!», «Быстрее!», «Продолжай!». На самом деле она действовала осознанно, чтобы сбросить напряжение оргазма. В отличие от нее, я безудержно и исступленно отдавался наслаждению, как животное, даже не осознавая, что рычу. Моя страсть рядом с ее сладострастием казалась примитивной. Мне случалось видеть тела, которые принадлежали не живущей в них душе, а обращенному на них взгляду: непристойные тела перестают воплощать человека и становятся мясом. Нура же сохраняла свое мыслящее тело: она была плотью, но не мясом.

Короче говоря, Нура – моя жена, идеальная женщина, возможно даже, идеальный человек, – во всем меня превосходила. Эта неоспоримая истина переполняла меня.

В иудейском сборнике искушаемая Змеем Ева совершает грех, за которым следует ее изгнание из Рая. У нас произошло по-другому. Не грех и не ошибка. Другие причины положили конец нашему счастью. Но я опережаю события… а должен прежде уточнить свое повествование.

* * *

– Тебя это не пугает? – спросила однажды утром Нура.

Вооружившись принесенным ею из долины куском ткани из конского волоса, я в нескольких шагах от водопада растирал Нуру и забавлялся, глядя, как ее кожа то розовеет, то становится похожей на мрамор.

– Чего бы мне бояться? – возразил я, принимаясь за ее лопатки.

Она, поеживаясь, повернулась ко мне:

– Хватит! Так ты обдерешь меня до костей.

– Немного благовоний?

Она кивнула. Я зачерпнул пригоршню корней мыльнянки[6] и вспенил ее, размяв во влажных ладонях, после чего покрыл пеной с ароматом малины спину и бедра Нуры. От этих прикосновений мой член напрягся.

– Спасибо, – заметив мое возбуждение, Нура улыбнулась.

– Весь к вашим услугам.

– Потом поговорим об этом. Сперва я тебя причешу.

– Да что ты?

– Присядь-ка.

Мне лучше было не сопротивляться. Нура обожала мои лохмы и с ребяческим восторгом предавалась этому тяжкому делу: приводить их в порядок. Сама она всегда была причесана великолепно, хотя я не участвовал в долгих процедурах создания ею своих шедевров. Усеянные жемчугом и украшенные нарядными заколками локоны, пряди, косы и завитки переплетались в художественном порядке. Да и вообще, мне было неведомо, что могло бы низвести Нуру до уровня обычной женщины: я никогда не видел, чтобы она мочилась или испражнялась, чтобы она чистила зубы – при этом ее рот имел вкус мяты и гвоздики, – или чтобы она чем-нибудь умащала свое тело – хотя, обнимая ее, я всегда прикасался к нежной и шелковистой коже.

– Это тебе.

Она протянула мне гребень из гибкого материала, украшенный черными пятнами, коричневыми полосами и прозрачными вставками. В детстве я использовал примитивные приспособления – закрепленные на черенке рыбьи кости, приделанные к ветке высушенные шипы чертополоха, а позднее орудовал обычными гребнями из древесины самшита, а также более дорогими – из меди или бронзы. Только что я пришел в восторг от Нуриного, выточенного из буйволова рога. Этот же был из неведомого мне материала.

– Это панцирь, – проговорила Нура вполголоса. – Панцирь черепахи. Отшлифованный ремесленником с Востока.