«Sehen Sie, Herr Leutenant, Ich bin ein Taglöhner; Ich habe kein Land; mein Vater hat kein Land; also, was hast für mich Vaterland?»

Весь аромат этой фразы, конечно, несколько уменьшится при переводе, но выглядит это так: «Смотрите, господин лейтенант, я – поденщик, и земли у меня нету. И у отца земли нету. И что такое для меня тогда – Отечество?»

А вот еще вопрос, заданный рядовым Баварской армии, который в мирной жизни был рабочим на текстильной фабрике в Аугсбурге: «Господин лейтенант, что такое для меня Германия? Я зарабатываю свое жалованье, и оно никогда не бывает больше, зато меньше – бывает. Я могу заработать его в любой стране мира. И какая мне разница, английский ли, французский, итальянский, немецкий капиталист платит мне зарплату. Когда я стану старым и буду не нужен, они в любом случае вышвырнут меня. Так что такое для меня – Германия?»

Представьте теперь, как Отто Штрассер где-нибудь в сарае, при свете свечных огарков, или вообще в блиндаже отвечал на все эти вопросы. И вот такая жизнь, подобные переживания, приправленные доставшимся в наследство, формировали человека, который превращался в антиинтернационального социалиста или, используя слово, впоследствии так искаженное Гитлером, в национал-социалиста.

Строго говоря, вот таким вот простым образом можно, на мой взгляд, объяснить ту глубинную разницу в мышлении, которая на долгие годы отвратила Отто Штрассера от союза с Гитлером, которая впоследствии заставила его порвать с Гитлером и которая привела его к долгой и нескончаемой борьбе против Гитлера – разницу между Национал-социализмом и Национал-социализмом.

Для Отто Штрассера слово «социализм» всегда было существительным, а «национал» – только прилагательным. И он очень четко предвидел те разрушительные последствия, к которым приведет стирание разницы между этими понятиями. В затянувшейся ссоре между ним и Гитлером этот вопрос действительно стал камнем преткновения – Гитлер, сам человек велеречивый, обвинил Штрассера в том, что тот дезориентирует людей своей… болтовней. Штрассер, однако, ответил – и снова совершенно справедливо – что это не вопрос словесной эквилибристики, но вопрос фактов и правды и тех понятий и вещей, на которые они работают. Глупо, говорил он, отрицать, что кресло для бассейна является креслом или что подполковник относится к полковникам. Следуя логике Гитлера, получается, что фельдмаршал относится к полю1. Штрассер хотел социализма на патриотической основе, а не милитаризма с пришпиленным на него словом «социализм» для одурачивания масс. Вот в чем заключался вопрос – как тогда, так и сегодня.

Подобные словесные стычки Штрассер обычно обсуждал в офицерской столовой. Он говорил, что правящие классы Германии заблуждаются, не допуская офицеров во главу социалистических масс, не давая тем самым, вместо попыток репрессивного подавления, направить в нужное русло их.

1 Игра слов – feld-marshal и feld («поле»). – Примеч. пер.стремления к справедливому общественному устройству, которые уже бродили в душах немцев. «Мы, офицеры, а не евреи, должны повести рабочих», – говорил он. За это среди офицерского корпуса к нему относились с некоторым подозрением и за глаза порой называли «Красным лейтенантом».

Но вернемся назад, в Бад-Эйблинг, к первому появлению Отто Штрассера на политической арене. В Баварии была провозглашена республика. Находясь на курорте, Штрассер был вынужден скрывать тот факт, что он офицер, поскольку рабочие с торфяных разработок из соседнего Кольбермоора были ярыми революционерами. Именно поэтому, кстати, в Бад-Эйблинг прибыл из Мюнхена лидер коммунистов, еврей по национальности Курт Эйснер[9].

Отто Штрассер, теперь уже передвигавшийся с помощью палок, пришел на один большой митинг, который состоялся в декабре 1918 года. Он наблюдал за происходящим в переполненном зале с галереи, где находился в окружении десятка своих единомышленников. Он слушал то, что «почти с ума сводило от ярости».

Длинноволосый и бородатый Курт Эйснер был похож на карикатуру на еврея из гетто. Он происходил из польских евреев и плоховато говорил по-немецки; он не был на войне, однако писал статьи для социалистической газеты Vorwärts. Стало быть, он был «социалистом». Им же был и рассерженный человек, сидевший на галерее. Эта зарисовка, пожалуй, может хорошо продемонстрировать разницу между двумя социалистами.

«Курт Эйснер говорил с ужасающим галицийским акцентом, сопровождая свою речь типично еврейской жестикуляцией. Он умело использовал незамысловатую методику общения с неотесанной аудиторией – подобно жулику на ярмарке. «Они упрекают меня за то, что я из Пруссии, – сказал он в ответ на доносившиеся с последних рядов крики «ага, ты – прусская свинья». – Если моя мать на девятом месяце приехала в Мюнхен и я родился здесь, то я должен считаться баварцем. Но (тут он развел руками) ware ich ein anderer gewesen? должен ли я быть кем-то иным?» Пара находившихся неподалеку крестьян поскребли в затылках и кивнули друг другу: «Да, это правда. Тут он правду говорит». Затем Эйснер продолжал: «И во-вторых, они говорят, что я – еврей (снова крики: «Ну да, еврейская свинья!»). Но разве Христос не был евреем? Человек, который поносит нас, евреев, поносит и Христа». Такой поворот окончательно приводит крестьян в замешательство. Они – истинные католики, но тут начинают как-то неловко мяться, с неуверенностью смотреть друг на друга, но в конце одобрительно кивают. Они видят, что здесь где-то зарыта ловушка, но понять никак не могут, где, а потому решают, что лучше всего остаться на стороне Церкви.

Затем он встает. Он кричит о том, что Германия была виновницей этой войны, что офицеры на фронтах лишь пили и жрали в то время, как солдаты шли под вражеские пули. И его речь, и выступление вышедшего ему на смену жирного скототорговца Гандорфера[10]были направлены, главным образом, против офицеров. «Эти офицеры, эти Schweinehunde[11], ходили по шлюхам да по пьянкам, а вы должны были умирать за них».

Это уже было чересчур для человека, который сидел с побагровевшим лицом на галерее. «Вы врете! Врете!» – прокричал он с такой силой, что ведущий митинга сказал ему: «Если вы хотите выступить, спуститесь и выступите потом, в ходе обсуждения». «Я выступлю», – отвечал Штрассер, и это было его первое публичное выступление.