Последнее особенно привлекло Грегуара. У него, заметил Эдуард, проявилась техническая жилка, мальчику нравилось наблюдать, как взаимодействуют рабочие части механизма. Он был готов часами молча сидеть и следить, как собирают крохотные спиральки и пружинки; сама скрупулезность подгонки, видимо, вызывала у него восхищение.

Эдуард быстро обнаружил, что мальчик любит автомобили; поскольку Эдуард их тоже любил, у них появилось общее увлечение. Но если Эдуарда автомобили привлекали своей формой и красотой – именно этим он руководствовался в подборе коллекции, – то Грегуар любил моторы, скрытые под блестящими капотами.

Одни из самых счастливых часов вдвоем они проводили катаясь, или любуясь на автомобили, или просто в огромных гаражах в Сен-Клу, где оба себя ублажали: Грегуар – снимая колеса и ставя обратно, Эдуард – наблюдая за ним. Автомеханики начали обучать Грегуара своему ремеслу, и мальчик быстро усваивал уроки. Через несколько месяцев он уже мог разобрать, почистить и собрать несложный двигатель. Завершив операцию, он поднимал мордашку в разводах от бензина и смазки и расплывался в мечтательной улыбке.

– Я умею, – говорил он тогда Эдуарду. – Смотрите. Все на своем месте.

Эдуард награждал его нежной улыбкой. В такие минуты собственная жизнь казалась ему такой же простой: все собрано и все на своем месте.

Счастливые недели бежали одна за другой. Они съездили в департамент Луара и вдвоем осмотрели виноградники. Потом вернулись в Нормандию и как-то раз провели ночь с субботы на воскресенье под открытым небом – ради спортивного интереса. Разложили костер прямо на берегу и сами приготовили ужин, который, правда, у них подгорел. Впрочем, привкус гари ни в малейшей степени им не мешал; они сидели на песке бок о бок – высокий темноволосый мужчина и маленький темноволосый мальчик, – и им было хорошо вместе.

– Я бы хотел навсегда тут остаться, как сейчас, – произнес Грегуар.

– Я тоже, – отозвался Эдуард.

Позже, когда они залезли в спальные мешки и Грегуар заснул, тихо дыша, Эдуард лежал на спине и глядел на звезды. Он впервые в жизни засыпал под открытым небом; в детстве они с Жан-Полем часто просили об этом, но неизменно встречали отказ.

Сейчас, вдыхая прохладный ночной воздух, слушая, как море ласково лижет песок, Эдуард испытывал пронзительное счастье. Он посмотрел на Грегуара; он знал, что счастье это – от мальчика: он принес Эдуарду любовь и вернул утраченный было смысл жизни.

На другой день они поехали кататься верхом. Костюм для верховой езды – уменьшенную зеркальную копию того, что было на Эдуарде, – мальчику пошил английский портной Эдуарда. На обратном пути Грегуар притих и ушел в свои мысли.

– О чем задумался, Грегуар?

– О вас. И о себе. – Мальчик замялся. – Я зову вас «дядей», но иногда хочется…

– Чего тебе хочется? Скажи.

– Хочется звать вас «папой». – Грегуар поднял на Эдуарда свои черные глаза. – Когда мы вдвоем. Я ведь понимаю.

Эдуард остановил лошадь, спешился, снял Грегуара и поставил на землю. Обнял мальчика.

– Я хотел бы, чтоб ты был моим сыном, – сказал он с тихой нежностью. – Я бы этого очень хотел. Ты для меня как сын. И это самое главное, правда, Грегуар? А как там кого называть – не имеет значения. Между нами.

– Je vous aime[10], – произнес Грегуар, обнял Эдуарда за шею худенькой рукой и громко поцеловал в лоб.

– Et je t'aime aussi, tu sais[11].

– Beaucoup?[12]

– Bien sur. Beaucoup.[13]

Они впервые заговорили о чувствах, какие испытывали друг к другу. Эдуард ощутил безмерное счастье.

Когда они возвратились в Париж, Эдуард обнаружил, что его отношения с Грегуаром, такие простые для него, кое-кому представлялись куда более сложной проблемой. Мать попросила его приехать, дав понять, что желает поговорить без свидетелей.

Она угостила его чаем; поболтала о том и о сем. Эдуард ждал. Ему с самого начала было ясно, что мать не жалует Грегуара и не одобряет того, что Эдуард неофициально усыновил мальчика. До сих пор она ограничивалась намеками и мимолетными замечаниями; теперь же, видимо, решила, что пришло время высказаться в открытую. Впрочем, она была осторожна, и Эдуард, наблюдая за ней, понял, что их отношения претерпевают новое изменение и процесс, возможно, идет уже не первый день.

Луиза по-прежнему не соглашалась вложить кое-что из своих капиталов в компании де Шавиньи, и Эдуард не давил на нее, выжидая благоприятного случая. Но она уже не отмахивалась от него с раздражением, как раньше; она знала, каким авторитетом он пользуется в деловых кругах, и, разумеется, до нее доходили восторженные отзывы о его способностях, ибо теперь она начала недоверчиво к нему приглядываться, словно пытаясь решить, уж не ошибалась ли она и не может ли младший сын, в конце концов, быть ей полезен. Когда она на него смотрела, в глазах у нее появлялось задумчивое выражение; теперь она выслушивала его советы, как лучше распорядиться капиталом, и все чаще и чаще им следовала. На этот раз она тоже повела разговор о вложениях, в частности, в некоторые техасские земельные участки, от которых ее американские советники рекомендовали поскорее избавиться.

Тема интересовала Эдуарда, но он видел, что это всего лишь вступление. Матери была нужна его помощь; но в нем росла уверенность, что, помимо этого, она намерена дать ему бой в связи с Грегуаром. Раньше она бы не стала ходить вокруг да около. Раньше, но не теперь. Теперь она проявляла осмотрительность, и Эдуарда осенило – она опасается его оскорбить. Это открытие его удивило.

– Мой милый Эдуард, – наконец перешла она к главному, – я бы хотела поговорить об этом мальчике..

– Грегуаре?

– Да, Грегуаре. – Она слегка поджала губы. – Знаешь, Эдуард, об этом идут разговоры. Говорят очень злые и обидные вещи.

– Мне это безразлично. Пусть болтают, что вздумается.

– Конечно. Конечно, – миролюбиво произнесла Луиза. – Я понимаю, ты в щекотливом положении. Разумеется, Жан-Поль был обязан об этом позаботиться. Но тут вмешался ты…

– Кто-то же должен был вмешаться.

– Не могу понять зачем. Да еще утратив чувство меры… – Луиза вскинула голову. – Поселить мальчика в своем доме. Относиться к нему так, словно это твой родной сын, законный сын. Эдуард, ты оказываешь ему дурную услугу, когда таким образом вырываешь ребенка из его окружения. Общество никогда не будет считать его до конца своим, тебе это известно. А вернуться в свой прежний дом он уже не сможет. Ему не найдется места – от ворон он отстанет, а к павам…