Когда они, пробравшись среди польских, русских и австрийских флагов и многочисленных портретов правителей и миновав Краков, где не нашли брата Марии, потому что он, хотя и был священником, попал в тюрьму за участие в каком-то польском заговоре, – так вот, когда они наконец-то достигли цели своего паломничества – города Ченстохау, как называли его немцы, Ченстохов, как говорили русские, Ченстохова, как говорили поляки, и стали прощаться со своим проводником, обещая поставить за него свечку, еврей ухмыльнулся и сказал, что он за свою жизнь перевел через границу уже множество паломников, и если каждый зажжет за него свечку, то можно запалить настоящий адский огонь – уж больно времена подходящие. Он с присущей ему подчеркнутой вежливостью отвесил им низкий поклон, улыбнулся своей беспомощной улыбкой и поспешно исчез.

Монастырь Ясна Гора располагался на горе и на протяжении столетий оставался неприступной крепостью, чего нельзя было сказать об окружающих землях. Но и эта крепость в конце концов пала, однако монастырь был еще цел, и ежедневно его заполоняли тысячи паломников, а над их головами сиял темный, почерневший, почти уже неразличимый, но вечно сущий образ Черной Мадонны Ченстоховской. Икона эта была происхождения неизвестного, писана на кипарисовой доске. Одни шепотом сообщали, что она из Византии, другие говорили, мол, из Сиены. Йозеф и Мария не знали этих мест, они не могли представить себе ни Византию, ни Сиену, не знали они и кипарисового дерева, они лишь смотрели на прекрасное лицо Черной Мадонны и молились. Среди всей этой суматохи, среди всей безбрежности жизни, в этом лабиринте длиной в жизнь с его извилистыми ходами, по которым ты идешь исполненный надежды, но никогда не находишь выхода, но по которым идти приходится, в этом безнадежном человеческом столпотворении, где людей несет куда-то как беспомощных котят в половодье, лицо Мадонны было чем-то единственно незыблемым, единственной точкой опоры.

Когда Йозеф и Мария вернулись домой, в свою деревню, и все непрестанно спрашивали их, как выглядит икона, Йозеф взял уголек и нарисовал образ на куске древесной коры. К великому удивлению самого Йозефа, это ни с того ни с сего получилось так хорошо, что священник купил у него изображение. Йозеф на этом не успокоился, он стал рисовать Мадонну углем теперь уже на деревянных досках, он расцвечивал образ коричневыми и золотыми красками, а крестьяне покупали эти иконы, и так постепенно он сделался иконописцем и стал известен на всю округу. По вечерам он сидел на лавке у печки, рисовал углем на досках и пел. Голос у него был сильный, слышный на всю деревню, да все и любили слушать, как он поет. Йозеф, уже испытавший на своей шкуре, как много на свете беспорядка, стал счастливым человеком, он пел и писал свои картины до самой смерти.

Колеса крестьянской телеги глубоко увязали в разъезженных колеях и еще глубже вдавливали в грязь упавшие с воза рулоны ткани и брошенную утварь. На дороге валялся ткацкий станок, который опрокинулся вместе с не выдержавшей тяжести легкой повозкой, а лошади, запутавшиеся в упряжи, кося налившимися кровью глазами, высоко взбрыкивали, пытаясь освободиться. Женщина с распущенными волосами, которые мокрыми прядями падали ей на лицо, бегала вокруг и во тьме выкрикивала чьи-то имена. Маленький ребенок с раздутым животом и безумно бегающими глазами неподвижно сидел у дороги на тележном колесе и тихонько поскуливал. Мужчина упал с телеги, в которую запряжены были быки, лежал придавленный тяжелыми колесами и кричал, женщина зажимала ему рот рукой, обессиленных быков хлестали до крови, они все равно не двигались с места. Оборванные местные крестьяне безмолвными тенями следовали за обозом беженцев, ступая по кромке дороги с обеих сторон, подбирали выброшенные или оброненные вещи тех, кто рвался вперед, отбирали себе то, что могло пригодиться, дрались из-за дорогих шелковых платьев, грабили увязшие в грязи повозки, требовали за одну упряжку быков по десять, двадцать, пятьдесят золотых. Вдали внезапно раздавались крики людей, которых подкараулили драгуны, там шла резня. И потом снова только сдавленные стоны, проклятья, молчаливая борьба людей, пробивающихся вперед.

Когда повозка семейства Фонтана, дернувшись в последний раз, застряла окончательно, а лошади бессмысленно задергались, вставая на дыбы, все выскочили из нее. Они оставили этот путь, который вел к неизбежной смерти, и побежали, прихватив лишь то, что могли унести с собой, следуя только своему инстинкту, в ближайший, чернеющий перед ними лес, туда, где была твердая земля, где идти было легче, а грабителям и драгунам не так легко было их догнать. Светила луна, равнодушным светом озаряя ветви елей, сияющие звезды подсказывали направление. Пропасти и горные потоки внушали им страх, еловые ветки хлестали по лицу, тяжелая мокрая одежда липла к телу. Они спотыкались и падали, а потом вставали и шли дальше. Наплевать на боль, наплевать на страх, каждый шаг вперед означал надежду на спасение. Когда забрезжило утро, они наткнулись на стог сена, тонувший в тумане. Когда туман под лучами холодного солнца рассеялся, перед ними открылась синяя гладь Женевского озера.

Нести гроб стало тяжелее, воздух пропитан был сыростью, они шли по колено в воде. Халупа, самый сильный из них, первым опустил гроб. Вода на отмели за ночь прибыла, подмыв твердую тропу к кладбищу, прежний короткий путь исчез, топь разлилась, твердая земля отступила.

– Когда мы хоронили Добржинского, тропа была еще цела, – сказал Витек.

Он был кузнец и тоже отличался недюжинной силой. Траурная процессия, которая шла за ними, уже отступила назад, на деревенскую дорогу. Оттуда люди возбужденно махали им руками.

– Двадцать лет ничего с ней не случалось, – сказал Халупа и уселся на гроб.

Януш, по прозвищу Жердь, который запыхался больше всех, угостил товарищей водкой, которую всегда имел при себе. Они пили медленно, то и дело поглядывая на топь и надеясь, что тропа где-нибудь станет видна, но никакой тропы не было, одна только мутная, дымящаяся на жарком солнце вода.

Старый Лукаш, который лежал там, в гробу, уже ничего этого не видел. Что-то кричала с дороги траурная толпа, но ничего было не разобрать. Халупа, который всегда умел расположиться с удобством, вытянулся на гробу всей своей стопудовой тушей и подремывал. Гроб все глубже уходил в трясину. Халупа был тугодум, он думал долго, но всегда попадал в самую точку, и поэтому, если что важное решить надо было, все ждали, что он скажет. Все следили за его лицом, а он скорчил одну глубокомысленную гримасу, потом другую и наконец изрек:

– Лукаш варил свое пиво. И табак у него был свой – сам сажал. Он четверых детей на свет произвел. И жену его Господь упокоил. Дети все живы. Так что наш Лукаш прожил жизнь как положено. Зачем нашему Лукашу гроб?

Кашек тоже думал. Голова у него склонялась то на один бок, то на другой, наконец и он разродился мыслью:

– Так ведь он уж там лежит, в гробу-то, а без гроба – это ведь грех будет смертный, поди.

– С гробом мы дальше не пройдем, – сказал Януш.

Они еще подумали, и опять глотнули все из бутылки, которую протянул Януш.