Отдать нас любимым и ненаглядным, истосковавшимся по ласке…

Приказывай, дорогой…

Шульгин не мог не знать об этой знаменательной дате, и поэтому к «именинникам» пришел на всю ночь до рассвета.

Меднолицый Богунов, успевший докрасна загореть на первом весеннем солнце, привычными движениями вскрывал тушенку. Кожа на руках и лице была будто ошпаренная. Осенев, легкий, собранный, как сжатая пружина, резал хлеб аккуратными ломтиками и обязательно вдоль, по-граждански. Матиевский нырял в вещевой мешок по самые плечи, извлекал нехитрые походные деликатесы, стелил под консервы газеты, протирал ложки, неторопливо, с достоинством, будто это были ордена. На одной из ложек было написано: «Ищи, с…, мясо».

— Товарищ лейтенант, — сказал Богунов, смущенно кося глазами, — праздник сегодня солдатский. Вы же знаете! А какой праздник без этого?.. — Богунов смутился еще больше. — Без употребления в меру… Разрешите употребить…

— Самую малость, товарищ лейтенант, — подхватил Матиевский, — по махонькой… Без особого злоупотребления. Все-таки до Приказа дожили! Это же солдатские именины. И мы, кажется, заслужили…

Осенев покраснел и тоже присоединился:

— Конечно, неудобно просить… Я понимаю все-таки, пить с подчиненными… Но день сегодня какой… Мы сегодня как породнились. И жизнью, и смертью, товарищ лейтенант. Мы теперь вроде, как крестники. И здесь никто не будет вам «тыкать» после выпитой кружки.

Шульгин улыбнулся:

— Да, все я понимаю, ребята. Бывают же исключения. Я сегодня сам хочу помянуть наших ребят… Не дожили мальчишки одного дня… Одного дня до Приказа. Страшно обидно, правда ведь… Жуткие посылки собрали на «Большую землю». Да и всем нам сегодня крепко досталось. Как только живыми остались… Хотя на этой войне и живым порою не легче, — Шульгин покачал головой. — То ли еще будет? Так что, доставайте бражку зеленую. Я так понимаю, она у вас с утра плещется во всех фляжках. Как вы только умудрились сварить ее, шустряки…

Действительно, десять дней подряд накануне операции целая бригада офицеров из политотдела и штаба переворачивала весь палаточный городок трофимовского батальона. Вытряхивали постели, солдатские тумбочки, каптерки, даже ящики с песком. Обшаривали ружейные пирамиды, гранатные ящики и патронные цинки. Прощупывали землю возле палаток, розыскивая солдатские бражные «схроны». Бригада не доверяла докладам ротных офицеров, заверявшим, что на территории подразделений недозволенные зелья отсутствуют.

Матиевский лукаво прищурил глаза:

— Смотрели-то политотделовские ищейки везде. Но вот в моторные отсеки боевых машин в автопарке заглянуть не догадались. А мы специально двигатели прогревали почаще, чтобы бражка сыграла быстрее. И сейчас она у всех во фляжках. Между прочим, даже у вас. Мы вам ее еще в полку подменили. На случай шмона наших вещмешков. Хорошо, что вас за весь день на водичку не потянуло. То-то бы вы удивились…

Солдаты расхохотались, когда Шульгин оторопело вынул фляжку из вещмешка и поспешно открутил крышку. Бражка брызнула из горлышка густой пеной, плеснув на всех теплыми пахучими брызгами.

— Всяких бойцов видел, — сказал Шульгин, — но таких несознательных впервые. Вы же подмочили репутацию политработнику. А если бы у меня сам командир полка попросил водички хлебнуть? A-а? Приедем в полк — всех отправлю на гауптвахту. Будете сидеть до первого вертолета на дембель.

Солдаты рассмеялись.

Праздничный ужин был готов.

Открытые фляжки шипели пузырящей брагой, стояли на расстеленных газетах открытые банки с подогретой кашей, тушенкой, и даже краснела глянцевыми боками редиска с полкового парника.

Все поднялись и, молча, не чокаясь, подняли фляжки.

— За тех, кто не дожил до последнего приказа!

Солдаты замерли неподвижно, каменно.

Фляжки застыли в руках.

— Кто знает, сколько осталось каждому из нас? — Шульгин задумчиво наклонил голову. — Хреново началась операция… Как-то все не так пошло… Ребят потеряли… Теперь вот стоят перед глазами…

Взгляд лейтенанта затуманился:

— Выпьем за погибших… За дорогих наших павших ребят, которых Родина словно злая мачеха нелюбимых пасынков послала в чужую страну. За потери…

Солдаты приподняли фляжки. Глотнули шипучую пену… Опустили вниз посеревшие лица.

Матиевский проговорил:

— Новые солдаты будут получать вечные казенные квартиры.

— Хотелось, чтобы Родина все-таки помнила погибших, — вздохнул Осенев, — а то ведь на памятниках павших афганцев до сих пор не пишут, где и за что погиб… Только по-граждански, годы жизни…

— Точно, Осень. Ведь все же сразу узнают, что из Афганистана цинк пришел. Весь город сходится на похороны. Только глухие и слепые ничего не знают. А писать прямо нельзя… Кремлевские тайны… Нет, мол, никакой войны, нет никаких погибших, — раздраженно сказал Матиевский.

Когда все уселись на плащ-палатку, Матиевский придвинулся ближе к Шульгину, приглушенно пробормотал:

— У нас, товарищ лейтенант, сегодня и Приказ, и поминки, и именины. Словно заново родились. Было бы здорово собраться после этой войны за одним столом и посидеть, поговорить по душам… До рассвета… Товарищ лейтенант, приезжайте в гости… Вы наши жизни уберегли, — Матиевский вздохнул и добавил тихо, — наши матери вам теперь обязаны…

— Ко мне первому приезжайте, — вмешался меднолицый Богунов, — я в Крыму, в своем доме живу. А в Крыму, между прочим, море… Знаете, что такое море? Слушайте, люди…

Богунов набрал полную грудь воздуха, взмахнул руками, но так ничего и не сказал.

Только закатились васильковые глаза за бруствер окопа. И захрипела шорохами эфира радиостанция.

— «Метель-один», «Метель-один», вызывает Большое хозяйство, прием!

«Большим хозяйством» называлась станция оперативного дежурного в полку, предназначенная для связи командира полка со службами, оставшимися на основной базе. Сейчас эта станция была в ведении дивизионного генерала. Шульгин с удивлением пододвинул радиостанцию поближе. Оперативный дежурный никогда не выходил на прямую связь с младшими офицерами.

— Большое хозяйство, «Метель-один» на связи.

— Метелюшка! — ворвался вдруг в эфир взволнованный женский голос. — Слава Богу, ты живой, бедовая моя головушка!..

— Ленка, открой же ты, наконец, — звенели за дверью перебиваемые оглушительным стуком голоса медсанбатовских девчонок.

Они ввалились в комнату женского модуля растрепанные, взбудораженные.

— Ты что, дуреха, совсем ничего не знаешь, — затараторили они наперебой.

— Две «вертушки» сбиты…

— Только что ребят привезли для «Черного тюльпана»…

— Мамочки, ничего от них не осталось, одни кусочки… Никого не узнать!..