Гремин устроился в углу. Перед ним лежали листы машинописного текста, над которым он работал. Стояла наполовину пустая бутылка «Пино Гриджо». Марианна улыбнулась – даже в Италии Гремин предпочитал французскую лозу. На тарелке – оливки, надкусанная брускетта.

Марианна быстрым шагом, оставив позади Евгению, направилась к Гремину. Ей хотелось застать его врасплох. Но не получилось. Он ее встретил на полпути. Они поцеловались, крепко, в губы, и тут же оборвали – в присутствии Евгении они старались сдерживаться. Да и Рим – не Париж. Здесь к чувственным поцелуям в публичных местах еще не привыкли.

Сели, заказали три маленькие пиццы. Марианна с Греминым – «Маргариту», Евгения – «Наполи».

– Что такой угрюмый? Любой из этих молодых людей, – она кивнула в сторону стойки бара, – отдал бы полжизни за то, чтобы к нему подсели две красивые молодые девушки. К тому же англосаксонской внешности, – Марианна регулярно подтрунивала над американизированным обликом Евгении.

– А я, может быть, и отдаю, – пошутил Гремин.

– Получилось слишком правдоподобно. – Марианна осторожно подняла глаза.

– Да нет, просто день дурной. В нашем церковно-академическом мирке все как пауки в банке. А потом… – Гремин остановился, словно размышляя, продолжать ли дальше. Интересная тема пришла в голову. Не тема, а скорее идея. Даже не идея, а так – направление мысли, сформулировать еще не могу. Нужно подумать несколько дней. В Ватикане разозлятся… Ну а вы что так поздно?

– Да все она, – Марианна кивнула в сторону Евгении. – Твое счастье, что младше шестидесяти на приеме у Матильды никого не было. Не то я с отчаяния готова была отдаться кому угодно, лишь бы меня увели оттуда. И приветики. А она, видите ли, сводку избирательной кампании готовила для своей неврастенички.

Евгения не стала спорить, что сводка здесь ни при чем, она ждала отца.

– По крайней мере я хоть в отличие от вас сделала что-то путное.

– Ну и что, наберут ваши пятьдесят процентов?

– А ты как думаешь?

Гремин имел способность моментально переключаться с легкого тона на серьезный и обратно.

– Сейчас сложилась интересная ситуация. Де Гаспери, на мой взгляд, попался в ловушку. Правое крыло ХДП вместе с Ватиканом с благословения США затеяли кампанию по изгнанию «левых» из парламента. Приняли закон Шельбы. Но эта кампания ведет в никуда. Даже если они исхитрятся набрать пятьдесят процентов, что крайне мало вероятно, для этого нужно соглашаться на союз с фашистским итальянским движением. Для де Гаспери это неприемлемо. А главное – такая тактика вынуждает «левых», которые иначе бы переругались и передрались между собой, снова объединяться. После смерти Сталина перед буржуазными партиями и перед социалистами открывается уникальный шанс расколоть рабочее коммунистическое движение. Я говорю, естественно, с ваших позиций. Не воспользоваться этим шансом, по-моему, просто глупо…

Марианна с удовольствием слушала приятеля. Ей нравилось, как он говорил, ее завораживала манера Гремина занимать позицию стороннего наблюдателя, когда было не понять, с кем он, за кого, против кого. Он как бы давал объективный анализ. Француз, человек явно левых убеждений, и вместе – регент в русской православной церкви.

Марианна снова почувствовала на себе клейкий взгляд, и посмотрела навстречу. Странно, обычно таких типов в приличные заведения не пускали. Парень лет двадцати, по виду из привокзальной зоны, из тех, что на подхвате у серьезных бандитов, в дешевом двубортном костюме в полоску, в белой рубашке с мятым расстегнутым воротником, с грязноватым смуглым лицом. Марианна уже не выпускала его из поля зрения. Парень вскоре расплатился и исчез. Но неприятный осадок остался.

Домой возвращались пешком, через еврейское гетто. Было совершенно пусто, как всегда после полуночи. Отдавался эхом каждый шаг. Марианна любила эти кварталы за несоответствие старинного, обретшего в годы войны трагический смысл слова «гетто» и привилегированного расположения этого района у Капитолийского холма. За внешнюю заброшенность, за изящество церквей, несколько неуместных здесь, за узкие, извилистые улочки, каменные стены домов, по которым хотелось провести рукой. Здесь в самом воздухе чувствовалось присутствие истории, усиленное недавней трагедией. Когда в 1949 году отец сказал им с матерью, что есть возможность за умеренную цену купить отличную квартиру в двух шагах от портика Октавии, Марианна сразу загорелась. До этого они жили на пересечении виа Номентана и виа Костанца. Мать была против. Ее лучшую подругу депортировали из гетто, а из лагеря та не вернулась. В итоге квартиру купили.

Проводив Евгению в соседний подъезд, Марианна и Гремин смогли наконец обняться. Доставая ключи, Марианна вдруг разволновалась. Они были вместе совсем недолго. Она не знала, нужно ли ей приглашать Гремина зайти или это предполагалось само собой, захочет ли он остаться с учетом позднего времени…

Все совершилось как в первый раз. Гремин так и не отпустил ее рта. Когда дверь за ними захлопнулась, от стены вдоль лестницы на пролет выше отвалилась плотная длинная тень. Профессионально избегая освещенных мест, тень приблизилась к двери, постояла, прислушалась, что-то бормотнула и так же профессионально, бесшумно скатилась вниз.

Сильный запах формалина закупоривал нос, щипал глаза, мешал соображать.

Морг управления криминальной полиции Рима размещался в неприметной, одноэтажной пристройке, затерявшейся среди солидных, мрачноватых зданий, громоздившихся вокруг МВД. Все – мебель, ковры, лампы – производило впечатление какой-то потертости. Стараясь не думать о том, что его ожидает, Гремин сосредоточенно разглядывал белоснежно белые завязки на спине шедшего впереди директора отдела судебно-медицинской экспертизы. Пока, если не считать запах, все казалось достаточно невинным. Они миновали длинный коридор, затем – канцелярию, лабораторию, снова коридор – на этот раз короткий. Остановились перед металлической дверью. Не было ни души. Но иного во вторую половину дня воскресенья не следовало и ожидать.

Спутник Гремина вытащил из кармана толстую связку ключей и обернулся. «Совершенно не похож на работника морга», – отметил про себя Гремин. Тому было на вид лет тридцать пять. Невысокий, коротко стриженный, с интеллигентным лицом и застенчивыми серыми глазами за круглыми стеклами очков. Тихим голосом он сказал:

– Тело обнаружили сегодня утром. Профессор жил один, и в воскресенье утром его обычно навещала старшая сестра, у которой свои ключи. У нее хватило сил дойти до портенерии и попросить вызвать скорую помощь и полицию. Потом она потеряла сознание.

Медик хотел добавить еще что-то, но в это время их догнал комиссар полиции, который звонил Гремину и попросил его подъехать. Причину он не объяснил, только дал адрес. Гремину очень не хотелось ехать, да и звонок ему не понравился. Но выбора не было – в своем положении он предпочитал не получать официальную повестку в полицию.

Комиссар при встрече произвел не менее неприятное впечатление, чем по телефону. Хотя выглядел вполне прилично – в штатском, в неброском в бежевую клетку костюме, полноватый. Продолговатые залысины, усы. Крепкие короткие пальцы. Крупный нос. Тяжелый, неприветливый взгляд. Да, больше всего раздражала, пожалуй, именно эта неприветливость, недоброжелательность, причем комиссар не скрывал ее. Словно он уже подозревал Гремина, но пока не считал нужным в открытую заявить об этом.