Так вот. Юлий Цезарь полностью потерял лицо. Всё погибло! Я плакала горько, безутешно. Оплакивала свои будущие выставки, свою будущую скульптурную стезю. Свою «знаменитость». Провела, помнится, дня три в зоопарке перед клеткой с любимыми обезьянами, бормоча им что-то гнусавым от слёз голосом.

Ничего, пережила и это. Писателей делают также из детских горестей, из растаявшей мечты, из обезьянок в клетке.

Много лет спустя, будучи в хорошем настроении и, кажется, опрокинув стопарик, отец признался, что заметил тогда во мне «очень хорошие способности к лепке». Я даже не удивилась. Просто полюбопытствовала: «Почему же ты не помог? Были же детские студии… и твои же коллеги…» Он удивлённо глянул на меня, покачал головой: «Женщина – скульптор? Обречь тебя на эту каторгу? Через мой труп!»

Я, помнится, расхохоталась и сказала: «Папа… я сорок лет на каторге, правда, другой».

Для отца всегда всего было недостаточно: высоких оценок, тщательности проработки каких-нибудь сонат или этюдов. В детстве нас с сестрой это страшно обижало, даже ранило. Могла ли я представить, что когда-то буду вспоминать свои детские муки с благодарностью, ибо именно отец привил мне, точнее, вымуштровал во мне неистовую жажду совершенства. Моего личного проклятого совершенства. Первый написанный вариант текста никогда меня не устраивает, и назавтра он переписывается. Послезавтра я к нему возвращаюсь, потому что он чудовищно слаб, и я переписываю его до неузнаваемости. И так бессчётное количество раз, пока, измождённая, я не оставляю этот текст в покое – просто чтобы не сойти с ума. Я и в молодости просыпалась в пять утра и садилась за пишущую машинку, и так изо дня в день. Всегда жила жизнью рабочей, выматывающей, строго размеченной по часам и делам…

Когда произошло то, что произошло, и мой рассказ опубликовали в журнале «Юность»…

Нет, вот уж об этом я писала раз двести, надо и совесть иметь. Скажу только, что принадлежу к довольно редкому экземпляру личности, мечты которой сбылись в шестнадцать лет. Я проснулась если не знаменитой, то читаемой поневоле.

Кстати, мне заплатили гонорар: девяносто восемь рублей! Это, без малого, была зарплата моей матери. Семью тряхануло, как любит говорить моя дочь, конкретно. Немая сцена, «Ревизор»: опаньки-на! Поворот рычага, переключение скоростей, вышибло пробки, мы, оказывается, не туда ехали.

Мать оробела, а робела она не часто. Смутить её было практически невозможно: сангвиник. Она осторожно поинтересовалась: «А какой это… э-э-э… рассказ?» Я хотела сказать: «Который ты не успела выкинуть», – но не сказала. Тогда я ещё не научилась хамить матери, да и сноровка в дуэлях «вопрос-ответ» не была ещё мною отточена до блеска.

Главное, что всегда впечатляло мать: хорошие отзывы от людей (ну как же: «Люди меня уважали!»). И отзывы посыпались лавиной. «Ах, Рита Александровна, читали рассказ вашей Диночки! Какая талантливая у вас дочь, везёт же родителям…» Мать приободрилась, присмотрелась ко мне. «Тебе надо постричься! – сказала она. – И не сутулься!»

Началось моё медленное восхождение от позора семьи до гордости нашей литературы – в масштабах родни, двора и школы, само собой.

Единственным, кто обрушил на меня суровое осуждение, был дядя Яша, мамин брат, – святой инквизитор, поборник чести и праведности.

«Ты ещё будешь стыдиться своего поступка!» – сказал он.

«Почему?» – с искренним любопытством поинтересовалась я.

«Вот увидишь», – ответил он сумрачно.

Сейчас я думаю: до известной степени дядька был прав. Писатель всегда стыдится своих глупых ранних потуг на творчество. Сам-то он имел в виду, конечно, совсем другое, но вот что именно? Уже не допросишься, не докричишься…

Не так давно я обнаружила блокнот со своей повестью «Когда же пойдёт снег?..», которую легко и быстро накатала за несколько вечеров. Там всего одна правка: зачёркнуто слово «пришёл» и поверху написано «явился». Вот так я писала в юности, как в стенгазету.

Сейчас думаю: мне страшно повезло, что этот ослепительный фонтан славы обрушился на меня в шестнадцать лет, а не в двадцать пять или в тридцать, например. Рада, что прививка всей этой чепухой под названием «популярность» произошла именно в юности, вот как дети в детстве болеют ветрянкой – бурно, с температурой. Во взрослом возрасте ветрянка очень опасна. Внезапную популярность во взрослом возрасте нести очень трудно, она может деформировать личность. В моём случае это было чуть ли не игрой. Так что сейчас я довольно равнодушна к свидетельствам своей известности.

Отец воспринял новость с восхитительным спокойствием и достоинством, типа «я никогда не сомневался». На следующий день вышел из мастерской облачённым в свой костюм-тройку, при галстуке, и велел мне одеться прилично. Когда отец что-то требовал, у нас не принято было переспрашивать – ну как бывает в нормальных семьях: зачем, па, куда там, да некогда, да неохота, да ладно… Нет! После слов отца должно было их исполнять. Не то чтобы «сделай или сдохни!», но просто: сделай.

Я спросила только – что надеть, мать торопливо ввернула: «Надень белую водолазку».

В тот день мы с папой сфотографировались на память. Эта фотография много лет стоит у меня на книжной полке: волосы мои, в то время буйные, прилизаны и разделены отцовой расчёской на прямой пробор, так что похожа я на дореволюционного приказчика в галантерейном магазине города Елец. Глаза мои – как обычно – смотрят далеко и безнадёжно. Чего нельзя сказать о папе: у него тут на редкость благостное лицо, и вот на этой фотографии видно, как мы похожи.