дети не выказывали предрасположенности к музыке, им даже не предлагали ею заниматься. Пока они были малы, они для нее едва существовали – когда не болели; когда они подросли, она стала извлекать из них массу удовольствия. Один из ее сыновей был блистательно умен; на нее это производило сильнейшее впечатление – как будто он был одним из тех людей, о которых пишут в газетах. Однажды она поведала группе изумленных и ошарашенных мамаш, что ее дочка Пруденс была бы вполне симпатичной, если бы не носила такие жуткие наряды.

А от расстройств она защищалась тем, что жила себе в радость, совершенно независимо от собственных детей. И в этом смысле поведение ее было неизменным. Пока дети были слишком малы, чтобы участвовать в ее развлечениях, она оставляла их развлекаться самостоятельно. Если их развлечения оказывались действительно занятными, она принимала в них участие, однако редко портила им игру в «Дерни за веревочку», ввязавшись в нее вместе с ними. Она прекрасно знала, что детям гораздо лучше самим по себе, и играла с ними только тогда, когда ей самой хотелось поразмяться.

Семья у них была воистину счастливая. Детей не призывали и уж тем более не заставляли любить друг друга; в итоге, став взрослыми, они сохранили друг к другу сильнейшую и весьма сентиментальную привязанность.

Миссис Пакстон удалось построить счастливый дом, потому что ей и самой было в нем хорошо. Дети понятия не имели о том, что там все устроено ради них. Это было место, где они могли творить все, что им заблагорассудится, но не то место, где они могли творить все, что заблагорассудится, с кем-то еще. Дома их не ограничивали, но перед ними и не пресмыкались. Это было место, где отец и мать, судя по всему, были бесконечно счастливы внутри какой-то своей тайной жизни. Даже теперь дети умолкают и продолжают гадать, что же это были за изумительные и непостижимые шутки, которых они, дети, не понимали. Их всегда поощряли к участию в разговорах, если они были на то способны, однако односложными банальностями в таком случае уже было не отделаться.

Впоследствии, когда Пруденс пришла к матери за житейским советом, та ей его дала – так, как дала бы подруге.

Так же было и с ее сыном в студенческие годы. У него не было ощущения, что за спиной стоит кто-то, готовый все понять и простить. Его отправили в самостоятельную жизнь. Провалишь экзамен – никто не станет тебя ругать, читать нотации, рыдать над тобой; однако никто не станет нанимать тебе репетиторов. Почему? Да потому, что, если нанять репетитора, маме придется отказаться от нового платья, которое она уже присмотрела и от которого отказываться не намерена, – внятная, справедливая и совершенно лишенная сантиментов причина.

В этом доме никогда не было скучно, потому что никого ни к чему не принуждали; не нравится – не ешь. Это был дом, в котором мать и отец были счастливы. В этом доме не было недостатков; тут вам никогда не обещали пышной и мягкой постельки, где можно пестовать свои дурные привычки, выглядеть неряшливо и неопрятно, рычать и огрызаться, – иными словами, тут не культивировали мелкие пороки, слабости и недостатки. Взамен отказа от общепринятых привилегий матери, взамен верховенства над своими детьми и внушения им удобных, пусть и ошибочных, представлений миссис Пакстон вытребовала себе другое право: что дети не будут над ней верховенствовать, отравлять ей жизнь и «использовать» ее.

Проще всего обозвать ее «неестественной» матерью; однако роль «естественной старомодной матери» – самая удобная норка, в которую может ускользнуть женщина. Чтобы стать вот такой миссис Пакстон, требуется куда более богатое воображение. Материнство как слепая, нерассудочная привычка – это то, что мы унаследовали от наших пещерных пращуров. Тогда потворство материнскому инстинкту было всеобщим, вот и мы сделали из этого нечто святое – «не троньте!». Однако, по мере того как, век за веком, мы развиваемся, мы постепенно разделываемся с естественным, ибо естественно (и свято) убивать тех, кого мы ненавидим, или полностью растворяться в собственных детях.

То, что выдающиеся люди, как правило, происходят из больших семей, уже стало общим местом; однако причина того – не благая природа большой семьи как таковой; дело в том, что в больших семьях детские души, как правило, чаще оставляют в покое; на каждом из детей не оттискивают неизгладимую печать определенных представлений, ошибок, убеждений, антипатий и предубеждений, которые мучили его матушку в 1889, 1901 или, скажем, 1922 году. В больших семьях ни один из детей не находится в слишком тесном контакте с родителями.

Возвращаясь к миссис Пакстон, хочу досказать, что было с ней дальше. Трое ее детей выросли и покинули родной дом, как это обычно бывает с детьми. Она скучала, однако это не стало концом ее деятельной жизни, поскольку ее деятельная жизнь всегда протекала независимо от детей. Она не превратилась в несчастную маменьку из фильмов, убитую разлукой, благодарную за один-единственный визит в году, существующую только ради того, чтобы четыре раза в месяц жадно поглощать письма, приходящие от разлетевшихся по разным краям сыновей и дочерей. Рано или поздно каждой женщине приходится постичь, что дети не являются ее собственностью. Что не для этого они существуют.

А миссис Пакстон хватило мудрости никогда не исходить из того, что дети – ее собственность. Ей хватило воображения понять, что они прежде всего самостоятельные личности; и, за вычетом уже упомянутых моментов их болезни, она всегда думала о них только как о личностях.

Так что жизнь ее и дальше потекла так, как текла до того. С возрастом развлечения ее менялись, однако старела она медленно. А самое удивительное заключается в том, что и дети видят в ней прежде всего личность, а не «маму», которой полагается раз в две недели писать письма и которая простит им даже самые несносные прегрешения.

– Как? Вы незнакомы с моей мамой? – говорят они. – Зря, она просто удивительный, очень занимательный человек. Она само очарование. Обязательно познакомьтесь.

О доме они вспоминают как о месте, где никто не подавлял их склонностей и где, если они впадали в занудство, их щелкали по носу, как и надлежит щелкать зануд.

– Нет! – воскликнет человек сентиментальный. – Верните мне мою старушку-мамочку, которая в жизни не думала ни о чем, кроме меня, которая ради меня готова была лишиться последней одежки и состарилась, потакая моим капризам. И не было у нее в жизни иных интересов, кроме меня.

Да, именно такова судьба матерей, которых