Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Щурясь, мы всматриваемся в горизонт. Иногда мне кажется, что ЮАР с ее красной землей и деревьями, похожими на гигантский бонсай, — самое красивое место в мире. На ветви этих деревьев очень удобно залезать. Остановившись, чтобы передохнуть в тени баобаба, мы вдыхаем запах высушенных солнцем листьев.
— Если задержимся здесь, мне придется искать партнеров по плаванию, — вздыхает Фрэнк. — Мне не хватает тренировок.
— Но у тебя и дзюдо отлично получается. — Вообще, если подумать, у него все всегда отлично получается: рисовать, решать задачи, бить партнеров на татами, очаровывать людей, заводить друзей, быть клевым.
— Но я хочу заниматься плаванием.
Я понимающе киваю:
— А я хочу быть бортпроводницей.
— Да. — Фрэнк улыбается. — Мечта всей твоей жизни.
Учитывая, сколько времени мы проводим в самолетах, я считаю бортпроводников повелителями вселенной. Они управляют тележкой с напитками и имеют доступ к бесконечным запасам орешков.
Мы прислоняемся к шершавому стволу, выдергиваем сухую жесткую траву и разбрасываем ее вокруг себя.
— Если бы мы задержались на одном месте хотя бы на минуту дольше, я бы добился большего! — Фрэнк смотрит на свои потертые кроссовки, и я знаю, что он думает об Олимпийских играх.
Когда очередной тренер видит, как длинное тело Фрэнка прорезает воду, глаза его сразу загораются и он начинает планировать путь к золотым медалям. Для папы это само собой разумеющееся — мы должны быть лучше всех. Это просто фундамент, на котором можно построить что-то еще.
— Попроси папу остаться где-нибудь, где можно плавать.
— Не могу, — фыркает Фрэнк. — Он не послушает.
— Конечно послушает!
— С тобой он по-другому обращается.
— Это почему? — хмурюсь я.
— Не знаю. Наверное, потому, что ты маленькая. — Фрэнк вскакивает. — Пошли назад.
Я чувствую, что брат что-то от меня скрывает, но он уходит, и я бегу за ним. Мы лезем вверх по узкой тропинке, густые колючие кусты высятся с двух сторон. Когда мы добираемся до вершины, я уже с трудом дышу и ничего не замечаю, пока перед нами не оказываются трое чернокожих.
Я тут же вспоминаю миллион предостережений, которые мы слышали. О том, что цвета кожи достаточно для вражды — с любой стороны. Почему, оказавшись в зоне боевых действий, мы надеялись, что нас они не заденут? Я начинаю паниковать, а эти люди молча смотрят на нас.
Фрэнк идет впереди. Его голая веснушчатая спина все мне загораживает, но я успеваю заметить кривые ножи, висящие на поясах у всех троих. Мышцы на их полуобнаженных телах кажутся высеченными из камня. Я понимаю, что нас окружили, замираю и чувствую, как капля пота медленно стекает по спине. Отсюда я вижу профиль Фрэнка. Он сжал зубы и не показывает страха. Но он просто тощий пятнадцатилетний подросток, к тому же на фут ниже их.
Они смотрят на нас и не двигаются. Фрэнк нащупывает мою руку, и я хватаюсь за нее мокрой ладонью. Очень медленно он идет вперед, в сторону дома. Нам нужно свернуть, чтобы обойти самого высокого, и я смотрю тому в лицо. В его глазах гнев, но будто притухший, словно горит уже очень давно. Он еле заметно кивает своим товарищам, и они, не сказав ни слова, поворачиваются и исчезают в буше.
— Беги!
Повторять два раза мне не нужно. Я срываюсь с места и лечу с холма. Внизу Фрэнк хватает меня за руку и тащит за собой, его длинные ноги отмахивают метры, я то ли бегу, то ли лечу следом. Покрытые пылью, листьями и потом, мы врываемся в наш двор.
— Убежали! — радостно кричу я.
— Они нас отпустили, — усмехается Фрэнк. — Не забывай об этом.
Сколько бы папа ни утверждал, что старается избегать чужого внимания и драм, я все сильнее подозреваю, что на самом деле он начинает скучать через две-три мирных недели. Взять, например, дебют Фреда.
Мы с папой собираемся ехать в магазин органических продуктов, когда он заговорщицки смотрит на нас и убегает обратно в дом. Вернувшись, радостно кладет отрезанную руку на край багажника и прикрывает его. Выходит очень реалистично: как будто мы везем тело, а вот рука не влезла. Струйка крови на бледной ладони особенно притягивает взгляд.
На улицах вслед нам смотрят люди. Папа посмеивается:
— Видели, как та машина откатилась назад? Ха! Теперь он совсем остановился. Слабаки!
Когда мы возвращаемся, мама, поливавшая одинокий цветок на крыльце, видит Фреда.
— Вы вот так и ездили?! — Она в ужасе смотрит на папу. — Это может быть опасно, учитывая царящие здесь настроения.
— Послушай, — папа поднимает палец, — ты правда думаешь, что я этого не учел? Это же лучший способ ехать по зоне военных действий: с трупом в багажнике. — Он показывает на машину: — Ты понимаешь, что после такого никто не рискнет нас тронуть?
Мама открывает рот и… закрывает, так ничего и не сказав.
У родителей серьезный разговор. Я понимаю это по тому, как папа наклонился вперед и внимательно слушает, а не отшучивается и не отмахивается от мамы, как обычно. В ЮАР становится все опаснее, даже в нашем отдаленном районе тревога нарастает. Вчера папа купил скотч — значит, коробки и чемоданы уже не за горами.
Хотя я и нервничаю, когда родители решают убраться отсюда, мне нравится, что они действуют как команда. Они сидят в больших белых креслах напротив друг друга, а за ними из огромных окон открывается вид на наш чудесный сад. Мои родители кажутся мне такими утонченными: суровый отец смотрит на красивую маму, темные волосы которой уложены в простой пучок. В такие моменты я горжусь тем, что я их дочь. Это не всегда бывает так. Например, мне не нравится, когда папа орет, а она молча терпит это. Но сейчас они вместе, они неуязвимы и способны справиться со всем.
Я сижу на лестнице, и меня никто не видит. Скрестив ноги, как мама, и чуть наклонив голову, я надеюсь, что выгляжу так же изящно, как она. В моих планах в один прекрасный день стать элегантной женщиной — такой, на цокающих каблуках и в длинном струящемся платье, которое летит вслед по бальному залу.
— Что случилось? — Фрэнк возникает у меня за спиной.
— Ничего.
— Ты выглядишь так, будто тебя стошнило.
Я обмякаю.
— Ладно, я кое-что придумал. Пошли.
