Туфания не торопила ее, позволяя слезам и горю женщины сказать то, о чем она уже догадалась.

– …которое успокоит его. Навсегда. У меня есть деньги…

Золотая монета легла на стол.

– Возьмите. Если вы и вправду ее внучка… если она вас учила, то…

Следовало бы указать этой женщине на дверь. Она сама виновна в собственных бедах. И значит, не вправе Туфания – избавлять ее от мук. Однако что-то мешало ей поступить именно так, правильно с точки зрения закона человеческого и Божьего. Уж не глаза ли Мелиссы, в которых поселилось отчаяние? Или ранняя седина в ее волосах? Или слезы, судорожный шепот, страх, навсегда изменивший эту несчастную?

Она напоминала Туфании мать и…

…и мать прокляла Туфанию. Из-за мужчины.

– Умоляю, – Мелисса больше не шептала. – Ради моей девочки… ей всего десять и… он смотрит на нее, как на… он грозится продать ее! И я не смогу его остановить. Не спасу ее, если только…

Замолчала. Обхватила себя руками, словно пытаясь защититься от жестокого мира. И Туфания решилась.

– Ты возьмешь этот грех на душу?

– Возьму, – спокойно ответила Мелисса. – Я избавлю мир от чудовища. И уйду в монастырь. Там принимают всех… там – мое место. И когда я предстану пред Престолом Его, я скажу, что душа моя – та цена, которую я готова была отдать за счастье для моей дочери.

– Что будет с ней, когда ты уйдешь в монастырь?

– Мои родители живы и будут рады взять ее… я написала им письмо и… и они заберут ее. Если его не будет.

– Приходи через три дня.

Туфания взяла монету. Она купит свечу и поставит ее в церкви Святой Розалии, попросит и за себя, и за несчастную матушку, и за Мелиссу с ее дочерью…

В конце концов, Туфания лишь изготовит яд, а уж как использовать его – пусть это решает Мелисса. Эта смерть будет на ее совести.

Три дня пролетели быстро. И Туфания вручила женщине склянку с ядом, прозрачным, словно вода.

– Хватит одной капли…

…Весь следующий день Туфания ждала, что за ней придут. У Мелиссы ничего не выйдет, она слаба и напугана, а враг ее – силен. И он одолеет несчастную… вызовет стражу… Мелисса выдаст Туфанию… и, наверное, это будет справедливо.

И, когда в дверь постучали, Туфания открыла ее, смиряясь с судьбой.

У судьбы было знакомое лицо.

– Здравствуй, беглянка, – сказал Арриго, протягивая ей охапку полевых цветов. – Травнице нужны травы, верно?

И Туфания не посмела не впустить его…

Мигрень прошла лишь к утру. Вике даже удалось поспать, но недолго. Маменька, как и многие иные жаворонки, имела устоявшееся представление о том, что если уж она встала, то и остальным тоже пора. А вот привычки стучать в дверь она не имела – просто входила в Викину комнату, полагая, будто имеет полное на то право. Личное пространство? Маменьке оно не нужно, значит, и Вика обойдется.

Разговаривать – бессмысленно.

Просить – тем более.

– Вставай, – велела маменька, распахивая дверь гардеробной. – Боже мой, когда ты начнешь одеваться нормально?!

Вика собиралась ответить, что как раз считает свою одежду очень даже нормальной. Дело вкуса. Но свой вкус маменька считала единственно верным.

– Вставай, ты должна спуститься к завтраку.

– Я не голодна.

– Хорошо. А то вечно ты ешь, как не в себя.

Неправда! Да, у Вики хороший аппетит, но это еще не синоним обжорства. В конце концов, она имеет право на маленькие удовольствия в этой жизни.

– Пожалуйста, вспомни о том, о чем мы с тобой говорили…

О чем именно?

Как обычно, раннее пробуждение сопровождалось повышенной раздражительностью, и Вика с трудом сдерживалась, чтобы не сказать маменьке, что их разговоры большей частью – это ее монологи. А когда и Вике случается рот открыть, оказывается, что ее мнение ничего не значит.

Мама знает лучше!

Мамочка, перебирая платье за платьем – когда только вещи распаковать успели? – ворчала:

– Надо что-то делать… определенно надо заняться твоим гардеробом…

– Мам, – Вика села на кровати и потрясла головой. – Если тебе не нравится мой гардероб, это твоя проблема. Мы или будем жить мирно, или я вызову такси и уеду к Машке. Побуду у нее, пока не подыщу квартиру. Или комнату. Но мне это надоело.

Эхо вчерашней боли стучало в висках.

– Вика, ты ведешь себя как ребенок!

– Это ты ведешь себя, как будто я ребенок. Мне уже двадцать пять. У меня есть работа! И своя жизнь!

– Разве это – жизнь?

– Мне нравится. Но если тебя во мне все раздражает, давай просто будем реже видеться.

Маменька вздохнула и прижала руки к груди. Глаза ее наполнились слезами.

– И рыдать не надо. Мне это тоже надоело.

Волосы, как обычно поутру, дыбом торчат. И на щеке след от подушки отпечатался… пижамка Викина, любимая, с рыжими верблюдами и воздушными шариками, дополняла образ.

По маменькиному мнению, девице Викиного возраста полагалось почивать исключительно в пижамах шелковых, а лучше – в кружевных пеньюарах. Таковых маменька подарила ей штук двадцать. Но шелк был скользким, а кружево кололось. И Вика упрямо хранила верность своей байковой пижаме неизвестного происхождения.

– Неблагодарная! – вздохнула маменька, видимо, решив отложить скандал на другое время. – Я же для тебя стараюсь.

Лучше бы она просто оставила Вику в покое.

– Давай я сама для себя постараюсь.

Раздражение постепенно отпускало. Вика почесала ладонь, на которой отпечатался круглый след камня. Надо было снять вчера кольцо, но… сама мысль о том, чтобы расстаться с перстнем, казалась неприятной.

– Ты уже постаралась однажды.

А вот об этом маменьке напоминать не следовало бы своей дочке. Да, был в Викиной биографии некий крайне неприятный эпизод. У нее вообще отношения с противоположным полом не складывались, вернее, складывались, но какие-то «одномерные». Знакомство. Встречи. Короткий роман, Викины попытки смириться с переменами в ее жизни, которые надиктовывались «той» стороной. Конфликт, зреющий подпольно – Вика умеет сдерживать недовольство. И черта, которую рано или поздно переступают все. Ссора. Выяснение отношений. Разрыв.

И – все заново.

Но вот Эдичка казался ей другим. Такой внимательный! Участливый. Не пытавшийся ничего ей навязывать. Уважавший Викино право на молчание… и на свою территорию… на одежду, тишину и книги…