Ему стало жарко. Он спросил, не открыть ли окно. Фрау Альтеншуль собралась с духом и решила во что бы то ни стало справиться с легкой тошнотой, вызванной быстрой ездой, не желая портить ему радостное настроение:

— Ну конечно откройте, ведь у нас обоих теплые шарфы.

Он открыл окно, но не так, как делают обычно, оставляя щелочку, а полностью, до самого упора. Ветер гулял в салоне, будто они ехали в открытом экипаже, и шарф фрау Альтеншуль развевался на заднем сиденье. Ничего, кроме улыбки, такое легкомыслие и озорство не заслуживали, но ей почему-то было приятно отдаться этому порыву юношеского безрассудства, и она заглушила свой внутренний голос, твердивший, что она-де не в том возрасте, когда уместны подобные экстравагантные выходки.

Левански ехал все быстрее и быстрее.

— Если вы боитесь скорости, — сказал он с каким-то воодушевлением, не предполагавшим возражений, — то можно сбавить. Знаете, я бы с удовольствием прокатился с ветерком на такой машине, если бы мог.

— Но вы уже так едете, — возразила фрау Альтеншуль.

Только после того, как они оставили позади Хеерштрассе и достигли Хафеля в Шпандау[11]и цитадели и Левански вдоволь позабавился с мотором, заставляя его натужно рычать, давя на акселератор, он снизил скорость. Оба смотрели на полоску света от зажженных фар. Было еще достаточно светло, и электрический свет превращался в призрачно-желтое сияние, разрезавшее пространство перед машиной. В Шпандауском парке дорога стала уже. Прямая как стрела, она пряталась под кронами высоких деревьев, и небо они увидели вновь лишь в том месте, где бетонная стена преграждала путь.

Фрау Альтеншуль уверяла, что испытывает приятные ощущения от такого плавного, неторопливого скольжения. Она говорила, что провела бы вечность в этом замкнутом лесном пространстве, созерцая призрачный свет впереди, и что у нее предчувствие, будто ей предстоит еще пожить. Он вторил ей, при этом, однако, сообщив, что ему для подобного чувства надобен очень сильный возбудитель, и добавил:

— И муки неудовлетворенности, когда я выступаю перед публикой, которую одновременно и люблю, и боюсь.

— Что ж, у вас впереди вся жизнь, — отозвалась она. — Вы дадите еще множество концертов.

Левански улыбнулся. Он решил не обращать внимания на перегородившую путь стену и поехал не разбирая дороги. Перед ними открывался бранденбургский ландшафт. Миновав пахотные угодья, Хафельский канал и небольшой поселок, на одном из дорожных указателей они прочитали надпись: «Шёнвальде».

Какое-то время они стояли, гадая, нет ли тут поблизости городишка Нойруппин.

До Нойруппина, по мнению Левански, было чуть больше часа езды, но он мог бы, если она пожелает, доехать до Фербеллина,[12]чтобы посмотреть на знаменитый болотистый луг.

Она покачала головой, отказалась, а когда он, пытаясь скрыть разочарование, стал убеждать ее, что охотно прокатился бы до Нойруппина, она сказала:

— Не стоит, городок как городок. Я там родилась.

Реакция спутницы сбила Левански с толку. Смерть фрау Альтеншуль стояла у него перед глазами, и поэтому он считал ее рождение чем-то вроде легенды. «И все-таки, — подумал он, — к этому событию в жизни мы возвращаемся вновь и вновь».

Левански остановил машину у густо засаженной молодой сосновой рощи. Он подумал, что хорошо было бы немного размяться. Она согласилась, и они пошли, непроизвольно взявшись за руки, по заснеженной лесной тропинке. Стемнело. Тропинка была ухабистой, и Левански предупредительно следил, чтобы фрау Альтеншуль случайно не споткнулась на какой-нибудь коварной лунке.

Они вышли на небольшую вырубку, где ровными штабелями лежали поваленные сосны. Пахло древесиной. Справа посреди свежепосаженных лиственниц они обнаружили каменную кладку. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что это остатки небольшой сельской церквушки. Удивительно, как она могла оказаться в таком захолустье. Они с трудом пробрались внутрь через заросший ежевикой вход, и там в куче обломков рухнувшей крыши, среди кирпичей и балок фрау Альтеншуль заметила камень прямоугольной формы, на котором было высечено распятие. Ноги и верхняя часть головы Христа в терновом венце не были видны, и с трудом можно было различить глаза — дожди за многие годы сделали свое дело.

— Знаете, — произнесла фрау Альтеншуль, — мне никогда не нравились все эти религии. Но в Нем, — при этом она показала пальцем на выветрившееся каменное изображение, — есть какая-то правда. Не зря ведь учат, что Он был Сыном Божьим. Хотел спасти человечество, а Его распяли.

Некоторое время они молча разглядывали камень. Левански содрогнулся, представив, что он сам подвергнут такой мучительной казни: умереть вот так, на высоком столбе, у всех на виду… И вспомнил собственную смерть, случившуюся столь неожиданно. Его схватили на вокзале в Лицманштадте, завели в тесное помещение, и только он успел дать показания, которые от него потребовали, как ощутил мощный удар пули в затылок. Он видел осторожно перешагивающие через него сапоги, видел, как солдаты с нескрываемым презрением в спешке швырнули его бездыханное тело в кузов грузовика, и только тут его сознание как молния пронзила мысль, что он раз и навсегда унизительным образом выброшен из мира живых.

«Как мне хотелось в тот момент, — думал Левански, — быть не просто человеком, а Сыном Божьим!»

Побродив еще минут пятнадцать вокруг разрушенных стен, они повернули к машине. Задумчивое настроение Левански не осталось незамеченным, и фрау Альтеншуль опять завела разговор о письме, не забыв извиниться за его скомканный вид. Она настаивала, что такое могло случиться потому только, что Левански застиг ее врасплох своей внезапной идеей прокатиться.

Прежнее озорное настроение у Левански прошло бесследно. Теперь они ехали с закрытыми окнами. Всю обратную дорогу он хранил молчание и вдруг схватил руку фрау Альтеншуль, поднес к губам и произнес:

— Вы были правы. Прежде чем считать себя обманутым в своих надеждах, стоит попробовать все сначала.

И поведал, что ее признание о рождении в Нойруппине заставило его вернуться к давешним рассуждениям: не смерть, но рождение — вот то главное событие в жизни, к которому человек будет мысленно все время возвращаться.

Последние слова вышли у него особенно пылко.

До Кёнигсаллее они добрались усталыми, каждый с желанием побыть в одиночестве после всех впечатлений от путешествия. Левански проводил свою спутницу до особняка на Фосштрассе. Перед тем как зайти в дом, она задержалась на мгновение в нерешительности, словно ждала, что Левански скажет ей что-нибудь на прощанье, а он стоял и тоже молчал, не зная, как поступить в такой ситуации.