сам по себе, который не терпит никаких помех в своем представлении со стороны другого, который, напротив, как только он вступает в контакт с другим, ограничивает его или — для нас, более серьезно относящихся к этому вопросу и не позволяющих себе довольствоваться документальным — уничтожает его. Так, Матфей, желая перейти в родословии от Иосифа к Иисусу, уже не говорит, как прежде при переходе от Отца к Сыну, что Иосиф «породил» Иисуса и, как отец обетованного, связал его с домом Давида, а называет его только мужем Марии, от которой родился Иисус Христос. В Евангелии от Луки противоречие становится еще более вопиющим, когда родословие начинается со слов: Иисус «был», «как говорили», сыном Иосифа. То, что он действительно был, и то, что его считали таковым только по ложному народному мнению, — оба эти утверждения стоят здесь непосредственно рядом, т. е. одно определение отменяет другое. Изначально, однако, никто в христианской общине не мог считать генеалогию, если она уже существовала, достойной своего внимания, не мог составить такую генеалогию, чтобы доказать давидово происхождение Иисуса; никто не мог даже отдаленно подумать о том, чтобы провести линию происхождения, связывающую Помазанника с Давидом, через Иосифа, если бы не было общего убеждения, что последний был настоящим отцом Иисуса. Поэтому изначально родословие должно было иметь целью узаконить Иисуса, настоящего сына Иосифа, как Давида, и только позднейший интерес, возникший в связи с представлением о сверхъестественном происхождении Мессии, мог изменить замысел родословия.

До сих пор находятся безрассудные герои, которые, согласно исследованиям новейшей критики, осмеливаются приписывать Луке намерение дать родословие Марии. Матфей казался слишком защищенным от нападок апологетов, поскольку он делает переход к Иосифу словами: Иов родил Иосифа, представляя тем самым Иосифа как настоящего сына, а не только как зятя Иова, и, кроме того, хотя это и могло ускользнуть от апологетов, он позволяет ангелу Господню обратиться к Иосифу как к сыну Давида в первом сне, в котором он явился Иосифу. Уже тогда апологеты считали ошибочным, что Лука менее непосредственно вводит Иосифа в родословие; Но Евангелие, которое, как и третье, прямо говорит об Иосифе только то, что он из дома и рода Давидова, которое не говорит о Марии ничего, кроме того, что она родственница жены священника Елизаветы, оставляя тем самым видимость того, что она принадлежит к роду Аарона, Евангелие, которое так сильно зависит от видимости, Евангелие, которое так подозрительно относится к видимости, как будто хочет поместить Мессию в семью, в которой царская и священническая семьи были объединены, — такое Евангелие ни в коем случае не может иметь намерения дать родословную Марии, если оно прослеживает род Иисуса через Иосифа до Давида.

Несомненно, что после написания Марком Евангелия заимствованная у пророков и перенесенная на Иисуса идеальная концепция, согласно которой Мессия был сыном Давида, трансформировалась в идею реального эмпирического происхождения Иисуса от Давида и приобрела такую силу в христианском сообществе, что даже превратившись в историческую справку, она сохранила свою силу при совершенно ином объяснении происхождения личности Иисуса. Та форма воззрения, которую мы находим у Марка, была лишь идеально связана с ветхозаветными обетованиями, чтобы представить себе внутреннюю связь явившегося с предшествующим откровением божественного совета, но из этого внутреннего мира самосознания мысль постепенно развернулась в эмпирическое распространение истории и теперь также стремилась образовать в ней мост, соединяющий настоящее спасения с прошлым.

К моменту написания Лукой и Матфеем своих трудов серьезность стала неумолимо суровой. Муж Марии, — Марк еще не знает, что его зовут Иосиф, — Иосиф стал сыном Давида и как таковой унаследовал тот же титул от своего сына, что должно возвысить его до того высокого значения, которое он имеет в пророчествах НЗ. Лука и Матфей уже не могут поступить иначе: они должны передать родословие, они должны, хотя и коренным образом изменить его положение по отношению к Иисусу, все же остаться при нем и вести родословие через Иосифа, они должны, наконец, вывести последнее следствие и позволить Иисусу родиться в Вифлееме, чтобы в нем исполнились все атрибуты обещанного Давида. Лука, который, таким образом, оказывается более ранним, должен все же воспользоваться давидовым происхождением Иосифа и перенести более позднюю перепись на более раннее время; поэтому он должен применить самые сильные средства, чтобы привести Иосифа и его беременную жену в Вифлеем, и чтобы Давидик родился в колыбели его семьи. Он избавил своего преемника Матфея от многих хлопот и позволил ему без лишних слов предположить Вифлеем местом рождения Иисуса и доказать необходимость рождения Мессии в этом месте только на основании пророчества Михея. Какие противоречия! Лука и Матфей не только увлекаются представлением о давидовом происхождении Иисуса, но и развивают его дальше, привлекая к нему пророческую географию, причем делают это в тот самый момент, когда сообщают о рождении Богорожденного, Который по Своему бесконечному достоинству должен был быть бесконечно выше церемониала иудейского быта. Таким образом, они доказывают, что генеалогическая работа велась в общине задолго до них и что ее результат стал всесильным. Оба синоптиста оказались в ловушке, и единственная помощь, которая им оставалась, — это слегка изогнуть генеалогию в том месте, где она переходит от Иосифа к Иисусу, и отклонить прямую линию — так поступил Матфей — или, как Лука, свести ее к простой иллюзии. Но как они могли несмотря на то, что давидово происхождение Иисуса в основном превратилось в некий докетизм, совместить в своем сознании представление о нем с противоположным представлением о божественном порождении Иисуса? Лучше спросить у Церкви, как она смогла на протяжении восемнадцати веков принимать давидово происхождение своего Основателя и тем самым так долго выдерживать то же противоречие, в которое впали уже Лука и Матфей. Ответ на этот вопрос кроется в жестокости позитива и привычке, в которую он переходит. Предположение о давидовом происхождении Иисуса было для Луки и Матфея само собой разумеющимся, оно было даже генеалогически доказано, оно осталось в силу своей положительной природы, даже после того, как нерв доказательства был перерезан, оно осталось, потому что в нем содержалась концепция связи христианского сообщества с его историческими предпосылками, оно осталось и в церкви, потому что воображающий дух не умеет распознать предпосылки своего принципа во всем духовном царстве истории, Она осталась со своими противоречиями и в течение восемнадцати веков подталкивала духи к несчастным попыткам их разрешения, пока критика не объяснила происхождение противоречия через проникновение в букву и природу религиозного сознания, разрешив его и заслужив упрек в безрелигиозном святотатстве.