— Не могли, они глаз открыть не могли.

— Вы не можете прирезать того, кто на вас не смотрит? — это мне было непонятно.

— Не можем. Мы их пытались газбудить. Но они были как мегтвые.

— Как настоящие мертвые.

— Сбогщика налогов мы вынесли, тело закопали, чтобы никто не увидел.

— Но где же тут вампиры? — спросил я.

— А это позже, чегт.

— Рассказывай.

— Пгошел год, умег один человек. И мы его положили в тот же подвал. Австгийцы…

— Наши обер-капитаны…

— Ну да, наши обег-капитаны его нашли. Мы им донесли, понимаешь?

— Не понимаю.

— Потому что этот человек… — «г» громко расхохотался. А за ним и «р».

— Что тут смешного? — спросил я и посмотрел на Новака, но он тоже не понимал и только пожал плечами. «Г» хохоча уже валялся по грязному полу корчмы. «Р» держался гораздо лучше. Трясся от смеха, сидя за столом. Тут начали смеяться и за соседним столом. И за одним дальним. Не прошло и столько времени, чтобы я успел вспомнить свои последние десять добрых дел, а уже вся корчма дрожала от сербского смеха.

— Этот человек… черт, этот человек… — но, не закончив фразы, он тоже свалился от смеха на пол.

Я понял! Тот человек был похож на сборщика налогов. Они его подсунули, человека, который недавно умер, и получилось, что это как будто сборщик налогов. Через целый год, ну или там шесть месяцев, он выглядел совсем свеженьким. Вот что хотел сказать мне Шмидлин! Что его тело было прекрасно сохранившимся.

Я хлопнул ладонью по столу. Так вот он, рассказ про вампиров! Рассказ про то, что на самом деле их не было.

Не было и моего кошелька на столе. И гайдуков.

7.

Теперь хоть передохнуть можно. Что ж, меня провели. Но за все нужно платить. И за то, чтобы узнать, что что-то есть и что чего-то нет. Значит, вампиров нет. Во всей панике и суете виновата эта парочка «р»-ов. А дело докатилось до самого императора в Вене. Не говоря уж обо мне.

Раз так, я могу вернуться в Вену, а оттуда дальше, в Париж, в Париже у меня дел по горло, надо кое-что подготовить. Эта история с сербами отвлекла меня от намеченного и затормозила реализацию моих планов. Вот только жалко, что не смогу больше быть рядом с этой дивной душой, Марией Августой Турн-и-Таксис. Впрочем, если хорошенько подумать, то, собственно, почему? Никуда не денутся мои дела во Франции, если я останусь в Белграде еще на месяц и заполучу эту поседевшую душу. Действительно, почему нет?

Я сказал Новаку, что теперь можно уходить.

Мы вышли в туман, который сейчас стал светлее, хотя светать еще не начало. Мы шли, вероятно, по тем же улицам, только теперь в гору. Новак торопился и ничего не говорил. Я не мог понять, то ли он был разочарован тем, что вампиров не было, то ли вовсе не понял, что же на самом деле произошло. А может, он все еще под впечатлением от услышанной песни. Порождения народного ума бывают интересны даже мне. Я слышал все эти истории о Святом Саве и мне, и обо мне и о моем подмастерье. Мало от этого толку тем рассказчикам, которые меня не любят, — я только в выдумках могу оказаться глупым. Святого Саву я даже никогда не встречал, подмастерья никогда на службу не брал. У меня всегда была только обычная прислуга, такая как мой нынешний слуга. Слуга, а не подмастерье. Потому что подмастерье хочет чему-то выучиться, чтобы в один прекрасный день стать хозяином, а слуге надо только, чтобы ему поменьше докучали.

— Хааальт! — прогремело у меня в ушах. Я всполошено стал оглядываться по сторонам, но не увидел ничего, кроме тумана.

— Хозяин, это стража на воротах.

Я прокричал по-немецки, кто я таков и что мне нужно обратно в Вайсбург.

В ответ раздалось требование назвать пароль.

— Какой еще пароль?

— Не знаешь, так проваливай!

Я глянул на Новака. Он смотрел на меня.

— Теперь мы не можем вернуться в немецкую часть города! Мы не знаем пароль. Ты ничего не сказал насчет пароля. А это была твоя обязанность, обязанность слуги, разузнать все толком.

— Не волнуйтесь так, хозяин. Подождем немного, наверняка из немецкой части города выедет кто-нибудь, кто нас знает, и проведет нас обратно.

— Да кто нас может знать, идиот? Только Шмидлин да Радецки, а уж они-то ни за что не выйдут. То есть Радецки, может, и выйдет, когда выйдет комиссия.

— Ну вот.

— Что, ну вот? А нам что делать, пока комиссия не выйдет? Если она вообще выйдет. Ох, не нравится мне находиться за линией принца Евгения.

8.

Некоторое время я так и стоял, взбешенный и беспомощный, и проклинал своего слугу. Ну, надо же, какой болван! Туман не рассеивался, темнота — тоже, и дальше чем на два-три шага ничего не было видно. Мне казалось унизительным сидеть и ждать рядом с воротами. Ждать всегда унизительно, чего бы ни ждал. Я должен был куда-то направиться, вот только вопрос: куда? И я продолжал молча осматриваться по сторонам, потому что с Новаком говорить мне не хотелось. Но он сам обратился ко мне:

— Хозяин, кто-то едет.

Я ничего не слышал и просто отмахнулся от него. Однако Новак повторил:

— Поверьте, хозяин, кто-то приближается.

Я снова навострил уши и снова ничего не услышал. Бросил на него презрительный взгляд, но он повторил в третий раз, в лучших традициях сербских народных песен:

— Я уверен, что кто-то уже совсем рядом.

И тут из тумана вынырнула пара волов. А за ними повозка, на ней — крестьянин с кнутом. Тройка приближалась, по-прежнему беззвучно. Время от времени крестьянин стегал волов, но не было слышно ни свиста кнута, ни звука удара по воловьим спинам.

— А что, если нам поехать с ним? — сказал Новак.

— И куда он нас отвезет?

— Как это — куда, разве вы не слышали, что он спросил нас, не надо ли нам в Дедейское Село?

— Ничего я не слышал, — похоже, что я тронулся умом. — Впрочем, почему бы и нет?

Крестьянин остановил повозку, мы с Новаком забрались в нее. Я сел рядом с возницей, а Новак — сзади, спиной к нам.

То ли никто не издал ни звука, то ли я перестал слышать. Чувствовал я себя неприятно. А всякий раз, когда я себя так чувствую, я обращаю внимание на детали. Это настолько занимает мое внимание, а вскоре и мысли, что я перестаю что бы то ни было чувствовать. А деталью, которая сразу бросилась мне в глаза, была сумка, которую крестьянин держал у себя на коленях: кожаная, очень потрепанная. В ней было нечто, форму чего я никак не мог распознать.

Ехали мы уже долго, но единственное, что я слышал, были движения, мои и Новака. Туман по-прежнему оставался густым и непроницаемым.

Не будь я тем, кем был, то заподозрил бы, что в этом полном беззвучии замешана нечистая сила. Я, однако, могу подозревать только чистые силы.