— Ирина… бедная… все осматривалась… думала — ты ее сзади заблевал… Платье-то… наверняка… дорогое…

— Чего ты ржешь? Что смешного? С каждым может случиться!

Гуляев скорчился, держась за живот.

— Ну, представь себе… солидная женщина, депутат… — с трудом выговаривал он. — К ней кавалер с ухаживаниями… вроде тоже не зеленый лейтенантик… приглашает на рандеву… она уже согласилась… А он всех заблевал… И ее в том числе…

Гуляев нечленораздельно завыл.

— Жалко, ты ничего не помнишь, тоже бы посмеялся…

— Чего я не помню? — зло сказал Семаго. — Как ты государственные секреты особой важности выбалтывал? Все прекрасно помню! И это не смешно, это другим пахнет!

— Какие еще секреты? — Главный конструктор перестал смеяться. — Чем пахнет? Ты чего?

— Сам вспоминай! Про «Молнию», про значимость морского варианта, про перевооружение атомного флота. Или забыл, что Ирине болтал?

— Придумал тоже, — Гуляев огляделся, отряхнул заснеженное пальто. — У этой Ирины такие допуски, что нам с тобой и не снились… А что я говорил, все и без того знают…

— Видишь, сразу смех и прошел, — недобро отметил Семаго. — Был у меня один друг, он тоже так оправдывался. «Зенит» — может, слышал? И где он теперь со своими оправдашками?

Исправительная колония особого режима для пожизненно осужденных ИК-33 — «Огненный Остров».

Сибирская тайга.

9 октября 2010 г.

«Снова и снова снится бескрайняя ширь. Не лечу — парю, переступаю ногами с одного воздушного потока на другой. Свободен! Далеко внизу подо мной ломаная береговая линия, которую я никогда не видел наяву вот так, с высоты птичьего полета, и вряд ли когда обращал внимание на картах. Что мне была на воле Восточная Сибирь? Мог ли я предположить, что судьба занесет меня когда-нибудь в эти Богом забытые края?

Но сейчас картина знакома и привычна, как узор плесени на бетонном потолке моей камеры. Странное чувство. Вот эта широкая «глотка» с тонким отростком на конце — пролив Лаптева, я знаю точно. Дальше на восток линия загибается, становится похожей на поджатую переднюю ногу вставшего на дыбы коня. Это Чихачевский залив. Еще немного восточнее — разветвившееся коралловым кустом устье Индигирки. Заболоченные берега, гиблое место. Сверху кажется, что земля разъедена ржавчиной и присыпана солью. Мне неприятно смотреть на это. Я не удерживаюсь, сплевываю вниз. Давно хотел это сделать.

Болота тянутся в глубь материка, на юг, там уже поднимается тайга, прикрывает болотную ржу темно-малахитовой зеленью. Появляются возвышенности, относительно сухие островки. На одном из таких «островов» — крытые шифером бараки, скособоченный прямоугольник заградительного периметра. Злосчастная ИК-33! Даже здесь, наверху, слышу исходящую оттуда вонь немытых тел и выгребной ямы у санизолятора, куда зэки из хозобслуги по утрам выносят параши… Как я ненавижу это место! Снова плюю, стараясь попасть в квадратную крышу административного корпуса. Мой плевок превратился в сгусток раскаленной плазмы, в шаровую молнию, он летит, выжигая в воздухе наполненный дымом и грохотом коридор. Я радуюсь, смеюсь и плачу. Это моя боль летит, моя ненависть и безысходность!

Но внизу дует ветер, он сносит плевок в сторону, в самую гущу тайги. Там я вижу красно-черный шар взрыва. В одно мгновение вековые лиственницы, кедры и ели укладываются веером на землю, как металлическая стружка под воздействием магнитного поля. Тайга охвачена огнем, он стремительно разрастается, набирает силу. Надежда все еще не покидает меня: сейчас он доберется до колонии, сметет периметр, перекинется на строения, все уничтожит! Ну же!..

Нет. Бушует огненное море, а посреди него торчит уродливый прямоугольник, не тронутый пожаром — Огненный Остров. Там бегают фигурки хозобслуги, выстраиваются на плацу — начинается утренняя поверка. Потом эта перхоть пойдет обслуживать нас — особо опасных. Мы здесь главные, мы — «белая кость» или «белые воротнички». Потому что у всех остальных есть сроки — у охраны по контрактам, у зеков обслуги — по приговорам, а у нас нет. Мы — вечные. Конечно, возможность УДО через двадцать пять лет брезжит, как последний рассвет смертника, но двадцать пять лет — это тоже вечность… Мы даже одеты по-другому: не в черные рабочие комбинезоны, а в тускло-полосатые робы с ярким белым кругом на груди и на спине — вроде для того, чтобы конвою легче целиться при побеге… Но какой тут побег!

Проклятое место! Даже огонь его не берет! Я плачу от бессильной злости. Воздух больше не держит меня, ускользает из-под ног. И я падаю вниз.

…Первое, что вижу после пробуждения — злобная рожа Блинова. Он скрипит зубами, брызжет слюной, матерится свистящим шепотом.

— Опять, сука, орешь, кайф мне ломаешь! Только трусы с нее сорвал, еще бы минута — и кончил… Пришью я тебя, падла, ох пришью! Что мне терять?

Я ему верю. И терять ему нечего, и убить меня ему ничего не стоит. Сорвал поллюцию! Этого вполне достаточно для ненависти, тем более, когда ненависть и жестокость составляют суть живого существа.

— Пошел вон, я тебя скорей пришью, — говорю я, и отворачиваюсь к крашенной масляной краской стенке.

Начало пятого утра. Холодно, сыро, тошно. Знаю, что уже не уснуть. Горькие, ужасные, беспросветные минуты…»

12 октября 2010 г.

«На особой зоне и режим особый. Хлопает железная заслонка „глазка“ — вскакиваем и становимся в лягушачью позу. Это значит: ноги расставлены в полуприседе, корпус согнут, голова уперта в стену, руки с растопыренными пальцами вывернуты назад. Чтобы сразу было видно — в ладонях ничего нет. Да и не прыгнешь из такого положения, не нападешь, то есть. Может, вертухай и не собирается к нам входить, просто заглянул для порядка — все равно становимся в лягушачью позу. Десять раз хлопает заслонка — десять раз становимся, двадцать — двадцать, а сто — сто раз. Это обязательная процедура, в случае неисполнения — жестокий отмолот по почкам и неделя карцера.

Но сейчас по времени ясно — не просто заглянули, поведут на прогулку. И точно — лязгает замок, открывается основная дверь, из лягушачей позы докладываем по очереди:

— Пожизненно осужденный Блинов, статьи 105 часть вторая, 131, 132, 134, 136!

— Пожизненно осужденный Мигунов, статьи 275 и 105 часть вторая!

— Блинов, ко мне! — приказывает вертухай. По голосу, это Блаватский — хороший мужик, беззлобный. Инструкции выполняет, но «по букве», без ненависти. Хотя тут и «по букве» можно очень легко в деревянный бушлат загнать. Заставят полдня стоять в полуприседе — и готово…

Блинов пятится раком назад, продевает клешни сквозь решетку вспомогательной двери, защелкиваются браслеты.

— Блинов, к стене! Мигунов, ко мне!

Теперь я пячусь раком. Сколько лет я ходил по-особенному, не так, как гражданские — строевым шагом. Вначале сам осваивал его в училище, потом учил солдатиков, маршировал на разводах, смотрах, учениях, парадах. Иногда злился на муштру, иногда халтурил: не поднимал ногу на нужную высоту, не тянул носок, не «рубил шаг»… Мог ли когда-то представить, что научусь такому противоестественному и унизительному способу передвижения, в котором, вдобавок, и не схалтуришь: тут за это не замечание и не наряд вне очереди, а литой резиной по почкам — раз! И все ясно: так больше делать нельзя!