Из-под ресниц наблюдала. Люди не летают, как птицы, потому что отрастили больши-ие ягодицы. И он этими самыми полупопиями по ступенькам — бряк, бряк, бряк. Музыка! На пятнадцатой ступеньке опомнился, за перила рукой ухватился, поднялся на ноги, но с трудом. Рука, вижу, так и тянется ощупать, не осталось ли чего на лесенке.

Спросил бы у окружающих, коли сам не видит, и не надо на меня угрожающе пялиться — у меня «чуйства», я переживаю, видишь, как эстетично валяюсь у мужиков на десницах. Грудью, можно сказать, от твоего позора отвлекаю. Одно плохо — там скоро мозоль натрут или ожогов наставят. Травма на производстве у них оплачивается?

Хошь не хошь, а пришлось в себя приходить, и наша процессия двинулась дальше, но уже гораздо медленнее. Знамо почему. Кондрад одной рукой за лоб держался, другой поясницу потирал и вперед уже не вырывался. Жалость какая, столько поворотов и лестниц зря пропало, аж душа болит. Доползли мы все же до церкви, а там нас старичок, божий голубь, встретил. Разряженный сам из себя, расфуфыренный весь. Любят они тут ткань рулонами наматывать и золотом с ног до головы увешиваться. Этот светоч религии нам разулыбался сладко-пресладко. Я прям еле сдержалась, чтоб не дать ему ценный совет: «Улыбаясь, вы делаете зубы беззащитными».

— Дети мои, вы прибыли соединить себя узами брака в священное место. По своей ли воле и велению сердца совершаете вы столь ответственный шаг?

Хоть в чем-то мы были с Властелином солидарны: у обоих в глазах светилась жажда убийства. Причины, добавлю, были разные.

— Иалона, вылезай на поверхность. Ты этого святошу знаешь?

— Нет, наш богослужитель при штурме погиб, этот пришлый.

— Тады фиг с ним.

И я полезла обниматься:

— Как я рада вас лицезреть! Как мне недоставало божьего слова и святого напутствия!

А сама ему за шиворот чесоточного порошочку отсыпала. А че? Пусть у мужика тоже праздник наступит. Повеселится, потанцует. Танец «брейк-данс об косяк» называется. Переворот в мире средневекового искусства.

Святой отец меня от себя отклеил и в исповедальню пригласил:

— Готова ли ты, дочь моя, покаяться перед замужеством?

Я рявкнула:

— Всегда готова! — и отдала ему пионерский салют.

Старичок прикосел и рысцой двинул в кабинку, я рядом устроилась, в смысле в другой кабинке рядом, а не то, что вы подумали.

— Поведай мне, дочь моя, о своих грехах.

— Ой, грешна, отче! Как заподозрю, что преступаю международную конвенцию ООН по правовой защите женщин, так страдаю…

— Чего преступаешь? Конц… ковер…

— Конвенцию, отче! Стыдно не знать таких вещей в наш просвещенный век. Я вам счас маленький ликбез устрою. Слушайте:

«Конвенция о ликвидации всех форм дискриминации в отношении женщин. Государства-участники осудили дискриминацию женщин во всех ее формах, согласились проводить политику ее ликвидации и обязались принять ряд мер:

включить принцип равноправия мужчин и женщин в свои национальные конституции и другое законодательство и обеспечить практическое осуществление этого принципа;

принимать законодательные и другие меры, включая санкции, запрещающие дискриминацию в отношении женщин;

установить юридическую защиту прав женщин на равной основе с мужчинами и обеспечить с помощью национальных судов и других государственных учреждений эффективную защиту женщин против любого акта дискриминации;

воздерживаться от совершения дискриминационных актов или действий в отношении женщин и гарантировать, что государственные органы и учреждения будут действовать в соответствии с этим принципом;

принимать соответствующие меры для ликвидации дискриминации в отношении женщин со стороны лиц, организаций, предприятий;

принимать соответствующие меры, включая законодательные, для изменения или отмены действующих законов, постановлений, обычаев и практики, представляющих дискриминацию в отношении женщин;

отменить все положения своего уголовного законодательства, представляющие собой дискриминацию в отношении женщин…»

Я думала, у священника падучая. Изо рта пошла пена, глазки закатились… Не дал договорить, заверещал как зарезанный:

— Я постигнул, уразумел! Чем еще грешна, дочь моя?

Мало тебе, мазохист средневековый? Так на тебе!

— Мучает меня, отче, один вопрос…

— Поведай мне, дочь моя, надеюсь, я облегчу твои муки.

Безусловно! Всенепременно! Получи, фашист, гранату!

— Почему, когда ты разговариваешь с Богом — это названо молитвой, а когда Бог с тобой — шизофренией?

Пятиминутное молчание и несмазанный скрип мозговых шестеренок. Прерывая затянувшееся безмолвие, прозвучало робкое уточнение:

— А полегче грехов у тебя не найдется? Ну, прелюбодеяние там, кража, убийство?

Приплыл мужик до кондиции. Гордо проинформировала:

— Нет, в этом не грешна. По мелочовке не работаю.

Тяжкий вздох:

— Иди с миром, дочь моя. Отпускаю ныне все грехи твои.

И мы оба вывалились из неуютных душных кабинок: цветущая, довольная я — и потный, красный богослужитель. Кондрад окинул нас подозрительным взглядом и проследовал на лавку в исповедальню. В пока еще открытую дверь увидела, как он ощупывает соединяющую два помещения стену. Это он о чем подумал? Наглец!

По истечении десяти минут, потраченных мной на прокладывание своего заранее припасенного шнурка от кувшинов с церковным маслом до места зажигания свечей, кабинка святого отца принялась ходить ходуном. Чуть-чуть погодя старичок выпал из исповедальни с криком:

— Отпускаю, все тебе отпускаю, сын мой! Приходите завтра! — и вымелся наружу, по дороге почесываясь обо все выступающие предметы. Следом вышел Кондрад, озадаченно глядя на богослужителя. До чего-то додумавшись, мотнул головой в мою сторону:

— Пошли. Завтра вернемся.

Я послушно последовала за ним, невзначай уронив горящую свечку. По дороге поинтересовалась у Иалоны:

— Слышишь, тебе церковь нравится?

Девушка задумалась:

— Видимо, да. Она нам весьма дорого…

Позади раздался взрыв.

— Ныне она будет тебе дорога как память, — поставила я ее перед фактом, испытав немалое удивление и даже легкое потрясение. Мои расчеты сводились лишь к пожару, взрыв сценарием был не предусмотрен. Но так даже лучше. Дольше восстанавливать придется.

Мои сопровождающие немедленно развернулись и устремились на грохот. Все, за исключением Кондрада. Он остался со мной и, прислонившись плечом к стене, удивительно спокойно высказал следующее: