что не пытается их давать. Когда проф. Виппер хочет помочь своему читателю объяснениями, эффекты получаются иногда донельзя странные. «Государя сопровождает в поход разрядный дьяк с его канцелярией» (дальше следует описание ее функций). Как все это напоминает практику древнеперсидского государства! Великому царю, по описанию греков, сопутствует в походах часть канцелярии, которая «озабочена историографией предприятия и бухгалтерским его протоколированием» (стр. 25). «Параграф о вдовых боярынях удивительно напоминает статью одного старинного юридического памятника, именно судебника Хаммураби…» (стр. 39). Где ты, Михаил Петрович Погодин? Отчего тебя нет между нами? Ты бы порадовался – ты очень любил такие сравнения.

Но эффект получается прямо потрясающий, когда проф. Виппер затрагивает чисто русские, туземные мотивы. Правительство протопопа Сильвестра затягивает объявление войны Ливонии. Почему бы это? Мы с читателем кое-что об этом знаем: правительство было боярское и торговое – причем Сильвестр представлял специально интересы новгородского купечества. Боярам тяжко доставалась всякая война, где на свой счет им приходилось содержать целые полки: новгородской буржуазии было жалко рисковать последними остатками торговых связей с Западом, тем более, что и победа была бы использована, конечно, московским капиталом, а не новгородским. Оттого правительство Сильвестра и топталось на месте: объективные интересы исторического развития толкали его на дорогу, по которой мешали идти узкие классовые интересы правящих групп. Поток развития скоро снес этот камешек.

Профессору Випперу это объяснение (имеющееся в печати), конечно, не подходит: это материализм, марксизм, об этом говорить неприлично. Но объяснить как-нибудь ему все-таки хочется. И вот он догадывается «Не значит ли это, что церковники не отказались от идеи унии с западно-христианским миром, что они были под известным обаянием политики римского престола…» (стр. 44).

Это предположение относительно церковников, русских церковников, которые пятьдесят лет спустя оправдывали революцию и цареубийство намерением царя заключить унию с Римом, это предположение вполне оправдывает мудрое воздержание проф. Виппера от предположений и объяснений вообще. Нет, для того, чтобы понять психологию русских современников Грозного, мало прочесть всю Rossica XVI в. И, ей-богу, даже Карамзин с Погодиным в таких случаях бывали ближе к истине. В общем, книга ничего не прибавляет ни к русской исторической литературе о Грозном, ни к научным лаврам проф. Виппера. А жаль. Задача, повторяем, заманчивая – и материал в руках был богатый!»[37]

Очень серьезная и во многом справедливая критика, но причем здесь Мишле и при чем здесь Карамзин? Только по двум обстоятельствам, резко отличавшим все то, что и как писали коллеги-историки Виппера и он сам до этой скандальной книги. Первое – язык и интонация, которые, вне зависимости от национальной или партийной принадлежности читателя, полностью поглощали сознание и помимо воли погружали его на заданную глубину времени. Конечно, Покровский имел в виду совсем другое: архаичный, по его мнению, стиль и мышление историка. На самом же деле Мишле, Карамзин и Виппер, описывая прошлое, размышляли о настоящем, при этом каждый имел свое особенное видение прошлого из своего настоящего. Не кто иной, как сам Покровский, вскоре доведет идею исторической модернизации до примитивной пропагандистской формулы, заявив, что наука истории – «это политика, опрокинутая в прошлое». В одном Покровский был абсолютно прав: Карамзин действительно определяющим в истории видел личностное, а не экономическое или классовое начало, и именно об этом спустя столетие неожиданно заговорил и Виппер. До этой книги он, как и большинство коллег, был склонен рассматривать человеческую историю в социологическом ключе – как игру многочисленных, неуправляемых и скрытых сил. По его собственному признанию, историк пережил идейный кризис под влиянием октябрьских событий 1917 г., когда небольшая группа малоизвестных людей овладела «колоссальным государством», стала «властью над громадной массой» и перестраивает теперь «всю культурную и социальную жизнь сверху донизу. Согласно… своей идейной системе, своей абстракции, своей утопии земного рая»[38]. Историк увидел, как «личности», (т. е. большевики) прямо в его присутствии делают историю. Вот тогда-то в глазах Виппера и под его пером Иван Грозный превратился в исполинскую историческую фигуру мирового масштаба.

В отличие от Покровского иное мнение о сочинении Р.Ю. Виппера высказал академик С.Ф. Платонов. Всего лишь через год после выхода книги Виппера, т. е. в 1923 г., Платонов издал своего «Ивана Грозного», первую из трех книг, посвященных предыстории и истории Смутного времени XVI–XVII вв. Предисловие к этой монографии он начал с похвал в адрес коллеги, а закончил его следующим пассажем: «Он (Иван IV. – Б.И.) – крупная политическая фигура. Именно это впечатление вырастает в каждом, кто знакомится с новыми исследованиями по истории русского XVI в. во всей их совокупности. С таким именно впечатлением приступил к своему труду об Иване Грозном и последний его историк профессор Р.Ю. Виппер. Но, воспользовавшись всем тем, что дала ему новая русская историография, он со своей стороны внес и нечто свое. Он дал в начале своего труда общую характеристику «XVI в.» как поворотного момента в вековой борьбе «кочевой Азии» и «европейцев», момента, когда успех в мировой борьбе стал переходить на сторону последних. С той всемирно-исторической точки зрения профессор Виппер представил оценку как московской политики XVI в., так, в частности, и самого Грозного… Книгу профессора Виппера можно назвать не только апологией Грозного, но его апофеозом. Выведенный из рамок национальной истории на всемирную арену, Грозный показался и на ней весьма крупным деятелем»[39].

Так вот, оказывается, в чем дело! Виппер под прикрытием апологии Грозного провел идею о всемирной борьбе двух начал, двух всемирно-исторических стихий: кочевой Азии и оседлой Европы. Апология Грозного была на самом деле апологией России, как аванпоста Европы. Ничего большего в изучение эпохи и личности Грозного Виппер не внес своей новой книгой. Так, во всяком случае, начинаешь думать, когда внимательно прочитаешь Платонова. И действительно, за исключением нескольких воспоминаний второстепенных очевидцев Ливонской войны, Виппер не ввел ни одного нового источника или факта. Как обычно, он пересказал своим страстно-приподнятым словом то, что почерпнул у других авторов, не удосуживаясь сделать хотя бы минимум ссылок на первоисточники. Для меня очевидно, Виппер рассматривал свою книгу как публицистический, точнее, как политический памфлет, а не в качестве фундаментального научного исследования.

Первая мировая война и идущая ей встык Гражданская война закончились для России подписанием унизительного мирного договора с неожиданно возродившейся Польшей[40]. (Отметим в скобках, что одним из главных участников и виновников поражения в польско-советской кампании был И.В. Сталин.) Россия, которая рассматривалась Виппером в качестве восточного форпоста европейской цивилизации, была разгромлена и после очередного «Смутного времени» (Гражданской войны) сжалась (на Западе!) до границ первой половины XVI в. Прибалтийские государства, Финляндия и независимая Польша вновь