со стороны: вот я корчусь в руках у моей бедной мамочки, вот цыганка с ветками акации. Это последнее, что я помню из того страшного момента, – наверное, я снова потеряла сознание. Очнулась я уже на земле, в полном одиночестве – ни мамы, ни цыганки рядом уже не было. На ногах до самых бедер у меня была тугая повязка, которая ограничивала мои движения. Я лежала, гадая, что теперь будет дальше, и зацепилась взглядом за свой камень – он насквозь был пропитан кровью. Сверху на нем, поджариваясь на солнце, лежали куски мяса – моего тела.

В какой-то момент мне показалось, что во всем мире есть только я и моя боль, но потом я словно покинула тело и наблюдала за всем со стороны.

Солнце жарило нещадно, вокруг меня не было ни намека на тенек. Наконец пришли мама с сестрой – они уложили меня под каким-то кустом и принялись готовить «мое дерево». Это местная традиция: девочкам после операции сооружают небольшую хижину, где они в полном одиночестве восстанавливаются пару недель. В хижине я почувствовала небольшое успокоение, ведь все самое страшное осталось позади. Я поняла, что ошиблась, когда захотела пописать. В предостережении мамы не увлекаться водой и молоком накануне был смысл. Чтобы сходить в туалет, нужно выйти из хижины, а тогда я могу порвать шов, и все придется переживать заново. Этого мне точно не хотелось, поэтому терпела я до последнего. Когда стало совсем невмоготу, я подозвала сестру: «Аман! Мне очень хочется пи-пи, что делать?» По тому, как изменилось ее выражение лица, стало ясно, что ничем хорошим мне это не светит. Она перевернула меня на бок и вырыла небольшую ямку: «Давай!»

Первая капля обожгла кожу, словно кислота. Цыганка зашила меня так, что осталась единственная щелочка, через которую могли выйти моча и менструальная кровь, – не больше головки спички. Это гарантировало мою чистоту и невинность до брака. Моча медленно стекала по кровавой ране в песок, выжигая, как мне казалось, то последнее, что подтверждало мою принадлежность к женскому полу. Я расплакалась. Вечером мама и сестра вернулись домой, а мне предстояла ночевка в одиночестве. Мне не было страшно, хоть я и лежала абсолютно беспомощная со связанными ногами – словно бревно какое-то. Все равно, забрел бы ко мне лев или приползла змея – смерть не имела для меня сейчас никакого значения. Жить, умереть – какая разница?

Сейчас я понимаю, что уже тогда знала многое о женской жизни в Африке: живи тихо и не скули.

В мою рану занесли инфекцию, и много дней я боролась с сильным жаром, то и дело впадая в беспамятство. Мочиться стало еще больнее, и я старалась делать это как можно реже, терпеть до последнего. Когда рядом никого не было, я кое-как переворачивалась на бок и задерживала дыхание, готовясь к обжигающей боли. Как-то раз рана воспалилась настолько сильно, что я вообще не могла ходить в туалет. Я все время была практически одна – мама изредка навещала меня, чтобы проверить рану или принести еды. Ходить мне по-прежнему не разрешали, поэтому я лежала как бревно и изнывала от скуки.

Заняться было нечем, поэтому я много думала и пыталась понять, кто и зачем придумал так издеваться над человеком. Единственное, что я понимала: с согласия мамы меня покалечили, а кому это нужно? Когда меня наконец забрали домой, отец спросил: «Ну что, как ты теперь?»

Наверное, он хотел узнать, как мне чувствовать себя взрослой женщиной. Мне было лет пять, что я могла ему ответить? Сейчас я понимаю, что уже тогда знала многое о женской жизни в Африке: живи тихо и не скули.

Бегать и прыгать мне не разрешали, я ходила со связанными ногами, неуверенно переступая с одной на другую. Это только прибавляло мне страданий, ведь я была очень непоседливым ребенком и так хотелось присоединиться к младшим братикам и сестрам! Когда мне наконец сняли повязки, я смогла рассмотреть, как выглядят «взрослые» женщины. Внизу у меня была гладкая полоска кожи, которую словно запечатал огромный шов-молния. Мои половые органы были надежно припрятаны для первой брачной ночи с мужем. Все время, пока я мучилась в хижине, мне не давала покоя одна мысль: я хотела вернуться к камню и посмотреть, осталось ли там хоть что-то от моих гениталий. Но там, конечно, уже давно похозяйничали грифы или гиены – свидетели суровой жизни пустыни.

На самом деле моя история с обращением прошла успешно, я довольно легко отделалась – не всем везет так же. Когда ты блуждаешь по пустыне, то всегда пересекаешься с одними и теми же семьями и, естественно, знаком со всеми детьми. Иногда встретишься снова, а твоей подружки там больше нет. Куда они пропадали, никто не говорил – о них вообще мало говорили. Эти пропавшие девочки становились жертвами обрезания – умирали от болевого шока, кровотечения, заразы. Удивительно, что сомалийцы вовсе не переродились. Я совсем не помню свою старшую сестру Халемо – мне было около трех, когда она внезапно «пропала». Позднее я узнала, что она истекла кровью во время обряда. Мою двоюродную сестру обрезали в шесть – ее брат уже после рассказал нам, как все прошло. Что-то пошло не так, ее «штука», как выражался брат, распухла, посинела и источала ужасный запах. Я тогда ему не поверила – у меня и Аман все прошло не так ужасно. Потом уже я поняла, что у сестры была гангрена: операцию проводят на голой земле, видимо, в рану попала инфекция. Однажды утром сестру нашли мертвой в хижине – хоронить пришлось в спешке, чтобы падальщики не успели добраться до этой страшной улики.

5

Брачный договор

Как-то раз меня разбудил шум голосов. Около хижины никого не оказалось, поэтому я отправилась на разведку. Пробежав чуть меньше километра, я наконец увидела маму и отца, машущих вслед какой-то группе людей. Среди них была девушка, с головой укутанная в накидку.

– Мама, а это кто?

– Это твоя подруга Шукрин.

– А что, их семья покидает наши края?

– Нет, просто Шукрин выходит замуж, – спокойно ответила мама.

Мне в ту пору было около тринадцати, Шукрин была меня старше всего на год или полтора – неужели ей уже пора замуж?

– Кто ее муж? – Мой вопрос проигнорировали – не моего ума дела такое знать.

– За кого ее выдают? – не отставала я. Получается, она уедет насовсем. Неужели я больше не увижу подругу?

– Ну уж об этом не волнуйся. Скоро и твоя очередь придет, – буркнул отец. Родители развернулись и пошли в сторону хижины, а я смотрела вдаль ушедшему каравану и пыталась переварить новости. Шукрин выходит замуж! Я не в первый раз слышала это слово, но всерьез задумалась о том, что это такое, только сейчас. В детстве я никогда не мечтала о свадьбе или муже, как делают многие девочки на Западе. Ни о каком половом воспитании, конечно, и речи быть не могло. В нашей семье, как, впрочем, и во всем Сомали, такие темы были под запретом. Я никогда даже не думала о мальчиках в каком-то романтическом ключе – они были моими соперниками. Мы соревновались, кто быстрее пробежит, или кто устоит в драке, или кто быстрее найдет воду для скота. Единственный урок полового воспитания в Сомали звучал так: «Ты должна выйти замуж девственницей». Девочки знали, что им нельзя ни с кем «путаться» до свадьбы и что муж у них будет один