– Он обещал привести моего дружка, – сообщил он. – Так что скоро поедим. На одном супе долго не протянешь.

Полчаса спустя появился дружок. В камеру охранник его не пустил, общаться пришлось через окошко в двери.

Оба долго перешептывались, и за время этого разговора буханка хлеба и пачка махры перекочевали к нам в камеру. Когда приятель попрощался и окошечко снова закрылось, солдатик взял буханку, разломил ее на две неровные части и одну подал мне.

– Ешь, товарищ! – с гордостью произнес он. – Завтра еще будет.

И с этими словами сунул мне еще и пачку махорки.

– Вот тебе, будешь курить, когда меня выпустят. А они меня долго здесь держать не будут.

На следующий день приятель снова появился и снова с буханкой хлеба и пачкой махры. Но на сей раз не обошлось без беды. Неожиданно возник сержант и через окошко в двери призвал к ответу посетителя. Подобные визиты противозаконны, и в этом вопросе сержант был неумолим. Так что наш гость быстренько удалился, и на следующий день его уже не было. Это очень рассердило моего товарища-сокамерника, и он соответствующим тоном высказался по поводу этого события. В конце концов он договорился до того, что затребовал сержанта и устроил ему сцену. Сержант сначала хранил спокойствие и рассуждал трезво. Но, насколько я мог понять, мой сокамерник уже не скрывал агрессивности. Потому что в конце концов сержант потерял терпение и в довольно грубой форме призвал солдатика к порядку.

– Ты здесь не военный, не солдат, а заключенный! – крикнул он. – И если не прекратишь этот базар, я призову тебя к порядку, а это плохо кончится.

Солдатик умолк. Окошечко в двери камеры захлопнулось. Настроение было безнадежно испорчено. Как я ни пытался разговорить и успокоить сокамерника, в тот день мне это не удалось. Он впал в меланхолию.

– Все это х…я! – Хотя и со злостью, но гораздо спокойнее он повторил эту фразу раз пять, не меньше. А остаток дня молчал, словно воды в рот набрал.

Когда мы, согласно указаниям сержанта, улеглись спать, дверь камеры распахнулась, и к нам ввели нового гостя. Это был низкорослый пожилой человек, черноволосый и с черной, коротко подстриженной бородкой, глазами навыкат, его лицо было покрыто коростой грязи. Он молча стоял перед нами, видимо не зная, как вести себя в такой ситуации. Робко поглядывая то на меня, то на моего товарища-сокамерника, человечек ждал, пока заговорят с ним. Солдат уселся на нарах, с интересом и чуть критично разглядел вновь прибывшего. Короста грязи явно не понравилась ему, как, впрочем, и мне. Разумеется, это была тюрьма, а не отель, но все-таки заключенные старались придерживаться элементарных норм гигиены. То, что вновь прибывший был весь завшивлен, сомнений не вызывало. Мы к этому относились, в общем, терпимо, потому что в камере и так было полным-полно вшей, а дезинсекции пока не провели. Но короста была на виду, и, кроме того, от нее воняло. Вполне возможно, она расползлась по всему его телу.

«Приятный визит! – мелькнула у меня мысль. – Сержант решил устроить мне сюрприз, но он явно переборщил. Может, это в отместку за грубость моего сокамерника? Или все было в порядке вещей? Просто сержанту некуда было девать этого типа?»

Солдат, по-видимому, размышлял о том же.

– Как тебя зовут? – грубовато осведомился он.

– Меня зовут Шнойс, Иосиф Яковлевич, – последовал тихий, чуть смущенный ответ.

Солдат принял это к сведению, но сам не представился. Шнойс вопросов не задавал. А я был не против узнать имя солдата – мы до сих пор называли друг друга «товарищ». Но я решил не спрашивать, понимал, что товарищ предпочитал сам выбирать темы и содержание разговоров. Он сразу пожелал выяснить имя и фамилию вновь прибывшего заключенного, по-видимому, собирался занять ведущее место в нашем камерном сообществе. И тут же подверг бедного Шнойса самому настоящему допросу.

Ну а тот безропотно рассказывал свою биографию. Родился Шнойс в Одессе, занимал довольно видное место в торговле мехом и в двадцать лет приехал в Лейпциг, где жил и работал у родственников, тоже переселившихся в Германию и тоже занимавшихся торговлей меховыми изделиями. Шли годы, и Шнойс смог пойти своим путем и до самого 1933 года бойко торговал мехом. В те годы он из политических соображений предпочел уехать из Германии и обосновался в Маньчжурии, где продолжил дело. Там он познакомился со своей будущей женой Рут, которую всем сердцем полюбил и о которой рассказывал со слезами на глазах.

Она родила ему двоих детей, которые, увы, несколько лет спустя умерли от туберкулеза. Когда в Маньчжурию пришли Советы, его, как тысячи других ни в чем не повинных людей, арестовали и обвинили в шпионаже. То, что он несколько лет прожил в Германии, и то, что он «орудовал» в принадлежащей японцам Маньчжоу-Го, показалось им вполне достаточным доказательством противоправной деятельности Шнойса. Теперь они таскали его из одной тюрьмы в другую и подвергали постоянным и все более интенсивным допросам. На одном из последних допросов комиссар сообщил ему, что его жена тоже «находится у нас». Мол, она уже призналась, что ее муж периодически ездил в Шанхай. Естественно, эти поездки Шнойса носили исключительно деловой характер. Но у комиссаров на этот счет было свое мнение. Шанхай, как утверждали они, был одним из самых главных «бастионов американского монополистического капитализма, самым настоящим гнездом шпионажа». Но разве мог несчастный Шнойс, проживший долгое время в Германии, а потом и в империалистической Японии и столько раз побывавший в «шпионском гнезде американской разведки» Шанхае, доказать, что никакой он не шпион, пытающийся выдать себя за невинного бизнесмена, тем самым скрыть свою принадлежность к разведке?

Комментарий товарища не заставил себя ждать.

– Ты уже нашпионил больше некуда, – решительно заявил он. – Но меня лично это не касается. Что хуже, так это то, что ты у этих американцев разучился соблюдать правила личной гигиены. У нас в Советском Союзе это не пройдет. Даже здесь, в тюрьме, ты имеешь возможность два раза в месяц ходить в баню. Нет, нет, культурой от тебя и не пахнет, – подвел товарищ итог, поворачиваясь к стене и собираясь спать.

Шнойс, покорно выслушав солдата, обратился ко мне. Он пока что не знал, как вести себя со мной. Поскольку время было позднее, а сердить охранников после отбоя было небезопасно, я не позволил втянуть себя в долгие разговоры, а просто жестом дал Шнойсу понять, чтобы тот укладывался на нары. Старик последовал моему совету и, как мне показалось, тут же заснул.

Во время очередной побудки в шесть утра нас вырвали из блаженства сна, вернув в полный забот тюремный мир. Поскольку день был достаточно длинным и мы почти все время проводили в безделье, тем не менее залеживаться после побудки не разрешалось. С шести утра до десяти вечера ни один заключенный не имел права занять горизонтальное положение. Только сидеть, постоянно сидеть. В полдень нередко случались кризисы. Физическая слабость вследствие недоедания после миски супа требовала отдых. Но о каком отдыхе можно было говорить, если охранник был постоянно поблизости?