В этом же письме Леопольд Моцарт выражает беспокойство о здоровье Вольферля (ритм жизни которого был настолько изнурительным, что его не выдержал бы и иной взрослый) и пишет о том, что желательно, чтобы дети «перед тем, как снова отправиться в путь, могли отдохнуть несколько дней, чтобы не заболеть». И действительно, 21 октября, после игры у императрицы, Вольферль почувствовал себя хуже, чем обычно. Вернувшись в гостиницу, он улегся в постель, жалуясь на боль во всем теле. Отец осмотрел его и обнаружил на теле сыпь ярко-красного цвета размером с монету в один крейцер и очень сильный жар. Это была скарлатина. Пришлось немедленно отменить все концерты и отказаться от приглашений. Врач графа Цинцендорфа взялся за лечение ребенка, у которого в дополнение ко всему разболелись зубы. Вольфганга поставили на ноги, что произошло довольно быстро, ибо вообще-то здоровье его было крепким, однако изнурительная поездка и связанные с ней заботы, а также огорчения последующих лет довели ребенка в будущем до физического истощения. Но теперь Моцарты были вновь готовы к встречам со своими многочисленными поклонниками, однако, к огромному разочарованию, все двери оказались для них закрытыми. Все те, кто еще недавно так стремился залучить музыкантов к себе, теперь держались от них подальше, опасаясь заразы. Не было больше ни концертов, ни приемов, ни празднеств. Теперь, когда у подъезда гостиницы уже не теснились экипажи, улица перед Белым быком вновь опустела. В день именин Вольфганга поклонники — граф Фердинанд Гаррах, граф Пальфи, французский посол, графиня Кинская, барон Пехмай, барон Курц, графиня Паар «и многие другие», писал Леопольд, прислали ему подарки, но двери гостиных по-прежнему оставались закрытыми. Недолгая слава, окружавшая своим сиянием божественного ребенка, в этом легкомысленном, переменчивом обществе, всегда искавшем новых удовольствий и пикантных сюрпризов, угасала.

Теперь Леопольд с удовлетворением пишет даже о редких проявлениях знаков внимания и признательности по отношению к своему сыну. Графиня Лодрон прислала им ложу на театральный спектакль — «ее так трудно получить!»; ребенку подарили золотые пряжки для обуви; они присутствовали на большом обеде у императрицы в День св. Елизаветы; обедали у капельмейстера двора и собора Св. Стефана Георга Ройтера в День св. Цецилии. И это все. Ни концертов, ни доходов. Они отправились на пару дней; в венгерский Пресбург (ныне Братислава. — Прим. пер.), а затем с несколькими короткими остановками возвратились в Зальцбург, чтобы ухаживать за выздоравливающим.

Интерес, проявленный французским послом к Вольфгангу во время его пребывания в Вене, побудил Леопольда предпринять смелый ход. Несмотря на злосчастную скарлатину, прервавшую ряд концертов в тот самый момент, когда они обещали стать особенно прибыльными, венскую эпопею со всем основанием можно было считать победой и остановиться после такого успеха было бы просто смешно. Понимая, что нужно ковать железо, пока оно горячо. Леопольд приложил немало усилий для того, чтобы подогреть энтузиазм венцев и создать репутацию сыну. После одобрения в Шёнбрунне крайне желательно было признание в Париже, и все позволяло надеяться на то, что французы окажутся такими же энтузиастами и знатоками, как и австрийцы. Леопольд дал детям полгода на то, чтобы отдохнуть, или, точнее сказать, чтобы расширить знания и укрепить свой талант. С января по июнь 1763 года в доме на Гетрайдегассе без дела не сидели! Леопольду было известно, что французы далеко не склонны к чрезмерным восторгам и их трудно чем-то удивить, что не мешало, однако, их естественной готовности принимать иностранных артистов лучше, чем своих соотечественников. Возможно, в этом проявляется ревность по отношению друг к другу, заставляющая их предпочитать успех чужака в ущерб любому из ближайших соперников-земляков… И действительно, в 1760 — 1770-е годы в Париже диктовали свои законы иностранные музыканты — немцы и итальянцы, которые все, несомненно, были гениями. Больше того, французы вверили формирование своего музыкального вкуса одному немцу, человеку очень умному и отчасти авантюристу, Мельхиору Гримму. Этот сын пастора, родившийся в 1723 году в Регенсбурге, о котором злорадно говорили, что у него «самая французская из всех немецких голов», являл собою своего рода общеевропейского гегемона в области искусства. Это действительно был, как его весьма удачно характеризовал Шуриг, человек «с холодным сердцем, эгоист чистейшей воды, организатор, готовый на все ради достижения поставленной перед собою цели, мелочный решительно во всем, самоуверенный светский лев, ловкий, проницательный, утонченный любитель искусств, неукротимый говорун, любезный интеллектуальный соблазнитель. Его индивидуальность и сейчас живет в его писаниях. Он выказывает себя в них ловким, блестящим стилистом, умным и едким критиком, саркастическим наблюдателем». Один коммерсант из Франкфурта, с которым поддерживал отношения Леопольд Моцарт, как-то высказался в том смысле, что судьба Моцарта была бы обеспечена, если бы за это пожелал взяться Гримм, И он благосклонно согласился написать рекомендательное письмо «арбитру европейского мышления». Располагая имеющейся поддержкой, а также рекомендацией посла, Леопольд надеялся получить доступ в самые блестящие гостиные Парижа. Пафос, с которым Гримм заявлял всем, кто хотел его слушать, что французы ничего не понимают в музыке, а французская музыка мертва, был не вполне уместен. Ставя себе в заслугу «проталкивание» немецких музыкантов, приезжавших во французскую столицу, он утверждал свою непогрешимость с властностью, производившей большое впечатление на общество, всегда жадное до новизны и, надо признать, зачастую действительно не способное вынести самостоятельное суждение. Люлли умер в 1687 году. Музыка Рамо казалась отжившей. Представления Кастора и Поллукса в Опере в январе 1764 года, судя по газетным публикациям того времени, показались публике необычайно скучными. Нельзя забывать и о социальном неспокойствии, разброде умов, предчувствии катастрофы, влиявших на жизнь общества, в том числе и на искусство. Самыми популярными, легкими, любимыми французскими композиторами были далеко не гениальные Филидор и Монсиньи…

Педантичный Леопольд со свойственной ему методичностью готовил сына к встрече с Парижем. Он верил в его природные способности, в его импровизационный талант, уже проявившийся в многочисленных сочинениях, пусть еще детских, но из которых уже прорастало несомненное мастерство: Вольфганг не подражал музыке взрослых, он оставался гениальным ребенком, и его произведения, написанные в том году, несли в себе одновременно признаки и детского восприятия, и гениальности. Он, разумеется, мог снова поразить всех виртуозной игрой на своей крохотной скрипке, но Леопольд мудро решил представить его главным образом как мастера игры на клавире: именно его талант клавириста должен был вырвать у слушателе; самые трудные аплодисменты. И он подталкивал сына в этом направлении все шесть месяцев, которые они провели в Зальцбурге, прежде чем отправиться на завоевание Парижа. С этой целью он заставлял его разучивать сочинения наиболее прославленных французских композиторов, таких, как Легран и Бовале-Шарпантье, а также тех из иностранных, которые были наиболее популярны в Париже, — Хонауэра, Климрота, Эккардта…

6 июня 1763 года Леопольд разместился в карете с Вольфгангом, Наннерль и г-жой Моцарт, совершенно счастливой от предстоявшего знакомства с Францией. Первое дорожное происшествие постигло их в Вассербурге: сломалось колесо. Путники расположились на время ремонта в гостинице Золотая звезда, и Вольфганг по своему обыкновению воспользовался этим, чтобы поиграть на органе в местной церкви. Леопольд решил было учить ребенка пользоваться ножной клавиатурой органа, но долгих объяснений Вольфгангу не потребовалось. К большому удивлению домашних, «Вольфганг захотел попробовать сам, — сообщает довольный отец в очередном письме своему обычному корреспонденту Лоренцу Хагенауэру, — тут же оттолкнул табурет и начал импровизировать, орудуя педалями. Все просто остолбенели. Это новая Божья благодать, потому что многие музыканты овладевают этим искусством только после долгих усилий».