и расширенными от ужаса глазами. Он даже не убрал рук с расстегнутой ширинки, и его ладони как-то неприлично блестели под солнцем то ли от пота, то ли от мочи.

Из казармы высыпали вьетнамцы. Из-за стены сарая вынырнули двое, по-видимому, часовые, желавшие препроводить Шукшина в безопасное место. Пулеметным огнем я снял обоих, и они, нелепо взмахнув руками, осели как тряпичные куклы. Костя рванулся к Шукшину, но еще раньше него к Шукшину рванулся один из наших проводников. Очевидно, он решил, что поскольку это человек, которого мы должны освободить, то если он будет стоять рядом с ним, мы не приведем в действие детонатор. Как он сумел вырваться незамеченным — не понятно. По-видимому, охрана отвлеклась, наблюдая за происходящим, и упустила вьетнамца из поля зрения.

Вьетнамец рванулся к Шукшину, обнял его за плечи и, толкая того, как безвольную куклу, стал уводить за сарай. Мы были обнаружены, и в нашу сторону рванулся отряд вьетконговцев. Огонь пока что велся неприцельный, но пули уже вздымали мелкие фонтанчики пыли прямо на плато, отделяя нас от Шукшина. А он, подталкиваемый вьетнамским проводником, удалялся от нас все дальше и дальше. Костя взглянул с отчаянием на меня. Я понял его и кивнул. И тут же мощный взрыв потряс стену сарая, раскидав в разные стороны куски человеческой плоти. Стена, от которой вьетнамец уводил Шукшина, стала как бы барьером для взрывной волны и на ней, окрашенной кровью и бог весть какими размозженными частями тел, резко выделялась вколоченная нога вьетнамца и нижняя половина разорванного тела Шукшина.

Взрыв отбросил назад и авангард вьетконговцев. В эту образовавшуюся брешь рванулись я, Костя и еще трое офицеров. Краем глаза я приметил, что шестой занял мою позицию у пулемета, так как это была самая удобная точка для огня «на поражение». Оставшиеся двое сторожили проводников.

Надо было успеть к месту взрыва, пока вьетнамцы не обогнули сарай с другой стороны и не взяли нас в клешни. Пулемет строчил по проходу между сараем и лесом, и учитывая скученность противника в том месте, кинжальный огонь был весьма кстати.

Мы с Костей бросились к месту взрыва, а трое остальных к противоположному углу стены сарая, в ожидании нападения с той стороны. Их задача — задержать противника пока я не дам знать, что пора отходить. Если они не справятся с этим, то мы, взятые в клещи, никогда не выберемся отсюда.

Подбегая к стене сарая, я одновременно развертывал толстый брезентовый мешок, а Костя угрюмо матерясь, уже шарил в груде полузажаренного человеческого мяса, как бы скомканного и забитого в угол сарая. Я знал, что он ищет, и пока он это делал, я быстро сдирал с остатков Шукшина полуобгоревшие штаны с прилипшими к ним кусками плоти. Отодрав штанины местами до кости и запихнув всю эту дикую мешанину из ткани и обгоревшего мяса в мешок, я лихорадочно стал искать остатки костюма и сорочки.

Справа наши начали отстреливаться от вконец остервеневших вьетконговцев. Слева вдруг затих пулемет (патроны, видать, кончились), и застрочил АК (надолго ли?). Надо было спешить!

— Нашел! … Твою мать! … Нашел! — вдруг дико захрипел Костя. И я увидел, как он, вцепившись руками в какой-то лоскут кожи и упершись ногой в полуобгоревшее брюхо вьетнамца, с сочным хлюпаньем вырвал голову Шукшина, оторванную взрывной волной и вбитую в брюхо вьетнамского проводника.

Половина лица Шукшина была обезображена до неузнаваемости. Почти вытекший правый глаз был зажарен как глазунья. Но левая часть лица сохранилась. Костя быстро запихнул голову с обгоревшими волосами в мешок и передал его мне. Я резко выхватил его из рук Кости, опустил в свой рюкзак, завязал его и закинул все это за плечи. Мы исполнили свою миссию, и пора было уходить.

— Уходим! — крикнул я двоим, защищавшим левый фланг. И, убедившись, что услышан, дал короткую очередь в сторону наседавших вьетнамцев. Я приметил, как Костя вместе с теми двумя, уже перегруппировавшись, короткими перебежками отходят к кромке леса.

АК, строчивший из пулеметного гнезда, затих, и в проходе появились наседающие вьетнамцы. Достав гранату из-за пояса, я выдернул чеку и бросил в том направлении. И пока за моей спиной оседало облако пыли, и затихал чей-то истошный вопль, я опрометью кинулся к лесу. Еще чуть-чуть и нас обложат со всех сторон.

Маленькие фонтанчики пыли, то тут, то там возникающие вокруг меня, говорили о том, что я единственный, кто еще не укрылся от узкоглазых. Остановиться было равносильно смерти, и только движение спасало от прицельного огня. По спине с тяжелым хлюпаньем бился мешок с тем, что осталось от Шукшина. Я упал на землю и отполз за бугор. Ребята открыли огонь, прикрывая мое отступление.

Наконец лес! Я пересчитал свой отряд. Не считая двух проводников, нас осталось семеро. На мой вопросительный взгляд Костя поднял руку, и на его ладони холодно блеснул номерок с цепочкой.

— Тот… в пулеметном гнезде, — отрывисто произнес он. — Уже мертв.

— Вперед. — скомандовал я и в сердцах пнул ближайшего проводника стволом автомата в плечо. Тот послушно повернулся и быстро исчез за кустами. Мы двинулись в обратный путь под звуки выстрелов и тревожное завывание лагерной сирены вьетконговцев.

Я допил остывший кофе и встал, чтоб сварить себе свежий.

… Тишину и сумрак тропического леса оборвал властный шум реки и, как обычно бывает в тропиках, буйная растительность джунглей резко перешла в прибрежный песок Хыонга. Я, Костя и двое проводников, лежа в зарослях циперуса, внимательно шарили взглядом по всему побережью, высматривая места предполагаемой засады на этом и том берегах.

Хыонг мирно катил свои темные воды под разноголосое пение лягушек. И после ватной немоты джунглей это пение действовало на нервы и било по ушам, как угрожающее жужжание высоковольтного провода.

Теперь весь наш отряд состоял из четырех человек, и на моей шее висело семь железок, как напоминание о том, что пули, которые минули меня, все-таки нашли своих адресатов. Я не знал их имен. Я даже не перекинулся с ними парой слов. В нашей работе это было излишне, но я видел их самое сокровенное, приход чего каждый человек желает оттянуть насколько это возможно, прихода чего страшится и стесняется — я видел их смерть. Все они знали на что идут, их готовили к смерти, но каждый из них, умирая, цеплялся за жизнь с чисто животной силой, не признающей ни идеологий, ни рас. Смерть страшна и нелепа всегда. Она была страшна и тогда, когда, убегая от засады, взорвался на мине-лягушке