По всему городу пылали костры из книг на европейских языках, книг нечестивых авторов, продажных империалистов.

Тальяны — убийцы! Тальяны — вон!

Анджелина протягивает руку, чтобы ей сделали укол. Она не издает ни звука. Показывается капля крови. Дурацкая капля крови.

Они оставили дом, кровати, свечную мастерскую. Ключи от «фольксвагена-жука» Антонио повесил на приборную панель. Он хотел выбросить их в песок, но потом передумал. На этой машине они по выходным ездили на раскопки Лептис-Магны, где ели булочки у головы Медузы, купались в море.

Им пришлось пешком идти до порта. Там они ждали несколько долгих часов, а потом их обыскали, как преступников.

Арабские подруги Анджелины расцарапали себе лица в знак скорби, как делали только на похоронах.

Они вместе играли в классики и в «Море волнуется раз» на каменном тротуаре перед свечной мастерской.

Ма shaʼ Allah. Да сохранит тебя Господь.

Вито смотрит на море.

Анджелина рассказала ему про подушку, которую прижимала к своей груди, стоя на причале. Гладкая подушечка красно-розового цвета, расшитая золотыми нитями. Подарок ее друга Али. Того худого паренька, высокого не по годам, с прилизанными блестящими волосами, иссиня-черными, разделенными пробором. Когда они шли поплавать, он снимал очки и заворачивал их в майку. Анджелина поднимала пальцы: Сколько? Али издалека не видел почти ничего и всегда ошибался. Обидчивый по характеру, он злился, но не подавал виду. Али плавал как рыба и часто погружался в воду, надолго зависая у самого дна. Анджелина каждый раз боялась, что он утонул, и всматривалась в даль. Тот показывался над гладью моря неожиданно: отталкивался от песчаного дна и выскакивал, точно дельфин.

Сын пчеловода Газела, Али приезжал с отцом, сидя на черном драном сиденье красного «форда». Они привозили не только воск, но и клетки с курами, корзины яиц. Али носил полосатую кепку и толстые очки, а в руке всегда держал книгу.

Однажды они взяли с собой Анджелину, чтобы показать ей пчелиные ульи. В первый раз она поехала на красном «форде» — в берберскую деревню, вдоль римских руин. Али выдал Анджелине экипировку — длинный металлический фартук и сетку на лицо, — а сам, наоборот, разделся: снял очки и оголился до пояса. Пчелы облепили его: Али со своими длинными руками стоял, словно каменный, напоминая туарегское чучело. Пчелы жужжали прямо у него на теле, но он, казалось, не чувствовал ничего, даже щекотки. Али не отводил глаз от Анджелины. То был воистину взгляд зверя, которого донимают зверьки помельче, отрешенный и бесконечно печальный. А может, просто сосредоточенный. Анджелина раскрыла ладонь. «Сколько пальцев?» Али не мог ни говорить, ни смеяться. Рот его напоминал незатянувшуюся рану. А она все поднимала и опускала пальцы: Сколько теперь? Ее раздражало, что Али во всем превосходит ее, что в нем столько упрямой смелости. Тот ответил: Шесть — и угадал. Возможно, ему помог страх. Но тут в рот Али залетела пчела и ужалила его в горло. Его черные, печальные глаза принялись наполняться слезами и расширяться, во взгляде появилось отчаяние. Казалось, он просит помощи всем своим существом. Он не должен был кашлять, не должен был двигаться. Но горло все вздувалось. Али начал тяжело дышать и как-то странно хрипеть. Похоже, он был близок к обмороку. Пчелы становились все более беспокойными и шумными. Если бы его укусила только половина насекомых, Али тут же умер бы. Ноги его подкашивались. Анджелина в ужасе попятилась назад.

В конце концов отец спас Али, окатив его мощной струей из шланга. Пчелы отпали, точно срезанные волосы, став мокрым шипящим облаком на песке. Мальчика отвели домой, выкупали в отваре из йеменских трав с добавлением раствора аммония.

У него резко поднялась температура и начался бред.

Через неделю Али поправился.

Он по-прежнему ходил в медресе, писал в тетради и на табличках. Анджелина поджидала его после уроков, но ни разу не удостоилась взгляда.

В печали она тысячу раз прокручивала перед глазами ту сцену. Это она была виновата в том, что Али открыл рот. Она попросту оцепенела от такой смелости, от такой неподвижности на манер марабута. Сама она не выдержала бы и секунды. Ночью в горле запершило, ее охватил нервный кашель при воспоминании об опасности, грозившей Али. Ей представлялось, как он падает на песок и умирает, заеденный пчелами. Ей представлялось худое тело, наполненное ядом от кровавых укусов.

Наконец Али объявился сам. Однажды июньским днем он вошел в итальянскую мороженицу «Поло Норд», взял мороженое и стал его облизывать, не отрывая взгляда от книги.

— Что читаешь?

То были стихи Ибн Хазма. Али прочел ей одно стихотворение:

Пронзи мое сердце ножом, проникни туда, поселись в моей груди…

И он потрогал сквозь брюки нож для устриц, который всегда носил с собой. Ему было почти тринадцать, и сквозь капли пота над верхней губой проглядывали тонкие волоски. Анджелина взглянула на него и покраснела. Али стал другим. Он никогда не был робким, а теперь трепетал, совсем как цветущий асфодель у них за спиной. Вокруг них все дрожало в нежно-оранжевом свете, окрашенном их горем. Казалось, мир, существовавший у них внутри, уходит куда-то в другое место.

Это уходило детство. И задушевность, и стыд теперь обещали быть другими. Тогда Анджелина еще плохо знала, откуда это смятение, это чувство утраты. Пошел дождь, и они оба пошли по домам. Анджелина встала под каучуковым деревом — перевести дух.

Ей нравился дождь в Триполи: сильный и внезапный, как ее чувства. Анджелина стояла под струями воды: голые ноги в белых сандалиях, густые волосы — на концах светлее, чем у корней. Она ощущала что-то внутри: руку Али, отрывавшую ее, Анджелину, от самой себя, чтобы поместить в свое арабское сердце — и в стихи.

* * *

В день их отъезда Али примчался к белой арке перед домом Анджелины и долго ждал ее, стоя под солнцем. Анджелина вышла в пальто и — невиданное дело — с убранными волосами. Ее родители тоже были в слишком теплой одежде, решив надеть на себя как можно больше — из предосторожности: времена года перемешались, как разные предметы одежды. Али подумал, что за время поездки они изойдут потом.

Никогда больше он не принесет куски сырого воска в мастерскую итальянцев, никогда больше его отец не выпьет с Антонио сока сицилийских апельсинов и не сыграет с ним в домино под смоковницей. Никогда больше он не увидит ног Анджелины, прыгающей по ступеням, ее остроносого лица с жестокими зелеными глазами. Она выходила из полумрака, пахнущего воском и кардамоном, просовывала ногу в щель между дверью и косяком, глядя на Али, словно на таракана, которого ей не раздавить из одной лишь лени. Али не входил в мастерскую — стоял, облокотившись на пыльный «форд», и притворялся, будто читает книгу.

Никто из двоих не желал уступать.

А когда они начинали вместе играть, уже было пора уходить. Вот дурачки! Али охватила неуемная тоска, все внутри его кричало о несправедливости. Их игры вдвоем были не похожи на все прочие: они словно пели одни ртом, скакали на одной паре ног. Они понимали друг друга, как птицы из одного косяка. Одинаковые движения, одинаковые мысли.