На основании всего этого будет разумным принять, что в течение многих веков в правящей элите Запада складывалось и совершенствовалось устойчивое представление о России как об иной, чуждой и таящей угрозы цивилизации. Никаких признаков того, что это представление было подвергнуто пересмотру, не наблюдается.

Признанный в США идеолог войны цивилизаций Хантингтон писал, что после окончания холодной войны вопрос о восточной границе Европы оказался открытым. «О ком следует думать как о европейцах, а значит как о потенциальных членах ЕС и НАТО?»— вот, по мнению Хантингтона, смысл этого вопроса. Отвечая на него, Хантингтон проводит «культурную границу Европы, которая в Европе после холодной войны является также политической и экономической границей Европы и Запада», по линии, «веками отделявшей западнохристианские народы от мусульман и православных».

Эта линия идет по границе России с Финляндией и с республиками Прибалтики, разрезает территорию современных Белоруссии, Украины, Румынии и Боснии, упираясь в Адриатическое море на побережье Черногории.

Как видим, нынешняя Россия в цивилизационное пространство Европы (Запада) не включается.

В XIX веке часть просвещенной российской элиты, тяготеющая к Западу, стала тяготиться культурой России. Обособление, возникшее в народе при его социальном разделении на сословия, приобретало характер этнического. В послепетровский период произошло не только укрепление системы крепостного права, но и вестернизация дворянского сословия. A.C. Грибоедов писал: «Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он, конечно, заключил бы из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые еще не успели перемешаться обычаями и нравами» (см. [34, с. 382]).

Российская бюрократия, порожденная реформами Петра, также постепенно отдалялась и отторгалась от народа как угнетающая надстройка, к тому же постепенно проникавшаяся социальным расизмом и русофобией. Ф.И. Тютчев писал в письме к своей дочери Анне 1 декабря 1870 г., что в России господствует «абсолютизм», который включает в себя «черту, самую отличительную из всех— презрительную и тупую ненависть ко всему русскому, инстинктивное, так сказать, непонимание всего национального» [35].

В период упадка феодализма сословия дворян и крестьян начинают относиться друг к другу как к иным народам. Кризис сословного общества и углубление социальных противоречий после реформы 1861 г. породили межсословную вражду. Русофобия была присуща и существенной части философствующей интеллигенции, которая металась между марксизмом и либерализмом (по выражению Солоневича, всем этим «бердяям булгаковичам»). Историк Г.П. Федотов, в юности марксист и социал-демократ, уехал в Париж своим ходом в 1925 г. Он вспоминал: «Мы не хотели поклониться России — царице, венчанной царской короной. Гипнотизировал политический лик России — самодержавной угнетательницы народов. Вместе с Владимиром Печериным проклинали мы Россию, с Марксом ненавидели ее» [36].[13]

А ведь Печерин — это конец 30-х годов XIX века! Считается (хотя точно не известно), что это о нем Пушкин писал в 1836 г.:

Ты просвещением свой разум осветил,

Ты правды чистый лик увидел.

И нежно чуждые народы возлюбил

И мудро свой возненавидел.

Когда безмолвная Варшава поднялась

И ярым бунтом опьянела,

И смертная борьба меж нами началась

При клике «Польска не згинела!»,

Ты руки потирал от наших неудач,

С лукавым смехом слушал вести,

Когда разбитые полки бежали вскачь

И гибло знамя нашей чести.

Когда ж Варшавы бунт раздавленный лежал

Во прахе, пламени и в дыме,

Поникнул ты главой и горько возрыдал,

Как жид о Иерусалиме.

Русофобия была присуща даже патриотическому сознанию, как это выразилось в фигуре Чаадаева. В.В. Кожинов убедительно показывает, что Чаадаев был патриотом России, но ведь одновременно и ее ненавистником. Отношение к родной стране определяется не знанием и не логикой — оно сродни религиозному чувству. Чаадаев знал примерно то же, что и Пушкин. Но Пушкин писал «Руслана и Людмилу» или «Полтаву», а Чаадаев такие строки: «Никаких чарующих воспоминаний, никаких прекрасных картин в памяти, никаких действенных наставлений в национальной традиции. Окиньте взором все прожитые нами века, все занятые пространства — и вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника… Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем, без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя… Явившись на свет, как незаконнорожденные дети, лишенные наследства, без связи с людьми, предшественниками нашими на земле, не храним в сердцах ничего из наставлений, вынесенных до нашего существования… Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в человечество…».

Поэт Н.М. Языков, умирая, написал о Чаадаеве:

Вполне чужда тебе Россия,

Твоя родимая страна!

Ее предания святые

Ты ненавидишь все сполна.

Структура русофобии наших отечественных западников во многом воспроизводила концепции, выработанные в Западной Европе еще в XVI веке. Со времен Чаадаева поминается как причина культурной несостоятельности принятие христианства от Византии. Чаадаев писал: «Повинуясь нашей злой судьбе, мы обратились к жалкой, глубоко презираемой этими [западными] народами Византии за тем нравственным уставом, который должен был лечь в основу нашего воспитания».

Мысль Чаадаева о том, что воспринятое от «глубоко презираемой» Византии христианство несостоятельно, считается в русофобской элите очень плодотворной, ее перепевают уже почти два века. Вот авторитетный философ, «грузинский Сократ» М.К. Мамардашвили объясняет французскому коллеге, что такое Россия: «Живое существо может родиться уродом; и точно так же бывают неудавшиеся истории. Это не должно нас шокировать. Вообразите себе, к примеру, некоторую ветвь биологической эволюции — живые существа рождаются, действуют, живут своей жизнью, но мы-то, сторонние наблюдатели, знаем, что эволюционное движение не идет больше через эту ветвь. Она может быть достаточно велика, может включать несколько порой весьма многочисленных видов животных, — но с точки зрения эволюции это мертвая ветвь. Почему же в социальном плане нас должно возмущать представление о неком пространстве, пусть и достаточно большом, которое оказалось выключенным из эволюционного развития? На русской истории, повторяю, лежит печать невероятной инертности, и эта инертность была отмечена в начале XIX века единственным обладателем автономного философского мышления в России — Чаадаевым. Он констатировал, что Просвещение в России потерпело поражение… По-моему, Просвещение и Евангелие (ибо эти вещи взаимосвязанные) совершенно необходимы… Любой жест, любое человеческое действие в русском культурном космосе несут на себе, по-моему, печать этого крушения Просвещения и Евангелия в России» [38].