Каждую ночь я просыпалась от боли в груди — словно кто-то стучал в моем сердце пестом, меля зерно. Но даже в своем горе я понимала, что моя потеря мала в сравнении с тем, что утратили Гури-ма и Налини. Мне было так тяжело смотреть на них, когда они сняли свои украшения, смыли синдур со лбов и оделись в траурный белый цвет, как и я когда-то. Особенно больно мне было смотреть на Гури-ма. Я помнила ее еще семнадцатилетней невестой, пришедшей в дом. Я поддерживала и утешала ее в первые дни, когда она скучала по своему дому и родителям, а несколько лет спустя уже она утешала меня, когда умер мой муж. Никогда не забуду то злополучное утро, когда уезжали братья. Гури снова стала уговаривать Биджоя не ехать. Он ответил ей, что должен это сделать, и тогда она спросила: «Что нам делать, если ты не вернешься?» В ответ он засмеялся и, погладив ее по щеке, сказал: «Что за глупости. Я вернусь раньше, чем ты думаешь». Но Гури была мрачна и снова повторила свой вопрос: «Что нам делать, если ты не вернешься?» И Биджой неожиданно серьезно ей ответил: «Я надеюсь, что ты воспитаешь достойного потомка Чаттерджи. Пообещай мне». Гури посмотрела на него с такой грустью в глазах, как будто уже знала, что произойдет, и ответила: «Я обещаю».

— И Гури-ма всегда помнила о своем обещании. После похорон она не позволила себе пасть духом, как твоя мать. Когда я попыталась уговорить ее поплакать, чтобы сердцу стало немного легче, Гури ответила мне: «Я не могу позволить себе такую роскошь. Я дала обещание Биджою и должна все силы отдать на то, чтобы сдержать его». С тех пор она и начала заниматься книжным магазином — к тому времени мы уже потеряли заложенную землю. А когда все, даже ее родственники, стали говорить ей, что это позор — никогда женщины из рода Чаттерджи не занимались такими делами, — она сурово отвечала, что готова сделать все, чтобы обеспечить достойную жизнь своей дочери.

Пиши замолчала. Мы сидели в тишине, задумавшись о таинственных смертях, вновь чувствуя их далекое и трагическое влияние на наши жизни. Наконец, Пиши встала, вздыхая. Ей надо было идти — скоро должен был начаться киртан. Прошлое оставалось в прошлом, и, как сказал священник в храме во время чтения катхи[29], сожаления говорят о недостатке веры и противлении божественной воле.

— Постой! — закричала я, когда Пиши дошла до лестницы. — Ты же не открыла мне тайну.

— Она заключалась в моем рассказе, — ответила Пиши. — По крайней мере одна из них. Но если ты не услышала ее, то это даже к лучшему.

И Пиши стала медленно спускаться по лестнице, тяжело опираясь на перила — в последнее время ее мучил артрит. Но тогда я не испытывала к ней жалости.

— Так нечестно! Ты меня обманула!

Злость закипала во мне, раня душу, как острая стрела. Как же мы, дети, беспомощны — мы целиком зависим от прихотей взрослых. Возмущенная такой несправедливостью, я бросила в спину Пиши самые обидные слова, какие только смогла придумать:

— Ты не сдержала свое обещание! Я ненавижу тебя! И никогда больше тебе не буду верить!

Пиши остановилась.

— Ну что ж, моя бедная Судха, если ты так хочешь расстаться с детством, я расскажу тебе то, о чем ты просишь. Но не потому, что я испугалась твоих детских угроз, а потому что я должна сдержать данное обещание.

Пиши села на ступеньки спиной ко мне. В гулком пролете лестницы ее голос звучал зловеще.

— Вечером, накануне дня отъезда Биджоя и Гопала, когда я проверяла, заперты ли двери дома, я увидела свет в кабинете Биджоя. Я зашла, чтобы узнать, в чем дело, и увидела брата, читающего письмо. Заметив меня, Биджой попытался спрятать письмо, но потом, вздохнув, протянул мне его. Письмо было от незнакомого мне человека, некоего Нараяна Боза, судя по печатному бланку — адвоката. На почтовой марке стоял штемпель города Кулны в Бангладеш. «Пиши, ты ведь помнишь, Кулна — город, в котором жил наш дядя, отец Гопала, уехавший туда после жуткой ссоры с нашим дедом. Гопал часто вспоминал прекрасный дом своего отца, в котором он вырос, и рассказывал, как во время волнений мятежники захватили дом вместе со всем имуществом. Так вот, я написал Нараяну Бозу, чтобы узнать, можем ли мы выкупить этот дом в Кулне». Биджой выглядел потрясенным. «Я думал, это может сделать Гопала счастливым. И вот адвокат ответил, что купить этот дом нельзя, потому что там сейчас живет дочь нашего дяди, являющаяся его владелицей. Она унаследовала дом десять лет назад, когда умер ее отец, и никаких других наследников, кроме нее, не было».

— Что значит — не было других наследников? — перебила я Пиши. — А как же мой отец?

— Больше никаких наследников не было, — повторила Пиши безжизненным голосом, глядя в стену. — И дочь нашего дяди, единственная наследница, не собиралась продавать дом. И возможно, это даже к лучшему, писал Нараян — дом сильно пострадал во время волнений, когда мятежники пытались поджечь его. Адвокат написал Биджою, что в Кулне за ту же цену можно купить гораздо лучший дом.

— Значит, он не имеет вообще никакого отношения к нашей семье? — спросила я Биджоя. Мой голос и руки тогда дрожали от гнева. Мы так верили Гопалу. Может, он и имя это взял себе, чтобы произвести впечатление на легковерного «брата». Не только гнев охватил меня, но и боль. Я так привязалась к твоему отцу. Каждый раз, когда я подавала чай, он говорил: «Диди, твой чай самый вкусный из всех, которые я пробовал». И покупал для меня на ярмарке мои любимые сладости. Я его так любила. Да что было говорить об этом… всё оказалось ложью.

— Обманщик! Мошенник! — кричала я. — Завтра же его нужно выставить из дома. Я сама скажу охраннику. Нет! Мы отдадим его полиции, он должен сгнить в тюрьме.

Я еще много чего могла наговорить, но, взглянув на Биджоя, замолчала. Я не думала, что боль разбитого сердца может так отражаться на лице. И я поняла, что как бы сильно я ни любила твоего отца, брат любил его гораздо сильней.

Мы долго стояли с ним, не в силах сказать что-либо. Вдруг часы стали бить полночь, и мы вздрогнули, как преступники, застигнутые на месте преступления.

— Что ты собираешься делать? — спросила я Биджоя.

И он, сжав виски пальцами, ответил:

— Я не знаю… не знаю… Я не могу сейчас думать.

— Ты не должен ехать с ним завтра. Ему нельзя доверять.

Но Биджой, сжав кулаки, ответил:

— Я должен найти рубиновую пещеру. Для себя, а не для кого-то другого.

И добавил:

— Может быть, я поговорю с ним, когда мы останемся на реке наедине.

— Не надо этого делать. Кто знает, что он может сделать от отчаяния. А ты ведь даже не умеешь плавать.

Произнеся эти слова, я поняла, как мелодраматично они прозвучали. Биджой, видимо, тоже это почувствовал и, покачав головой, улыбнулся.

— Перестань, диди! Мы же не в кино. Что за мысли у тебя? Ты правда думаешь, что Гопал столкнет меня в воду и будет смотреть, как я тону?