Михаилом Павловичем: «Я заметил, что или дворянство не нужно в государстве, или должно быть ограждено и недоступно… Если во дворянство можно будет поступать из других состояний, как из чина в чин… по порядку службы, то вскоре дворянство не будет существовать», поскольку «все будут дворянством». А это сословие хочет править державой, соперничая с царем. «Что же значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью против аристокрации и со всеми притязаниями на власть и богатства? Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне. Сколько ж их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется много». Пушкин прямо заострил внимание на собственном происхождении: «Мы такие же родовитые дворяне, как император и вы». И заметил: «Все Романовы революционеры и уравнители»[62]. Тут отсылка и к Петру с его реформами, и к Екатерине с ее переворотом.

«Тайное недоброжелательство» русского коренного дворянства к короне тоже следует учесть. Мы будем не раз фиксировать формы этого чувства, подчеркивая многозначность пушкинского эпиграфа к повести. Хотя ни в одной современной поэту «новейшей гадательной книге» такого значения Пиковой дамы нет[63].

«Варварство мужа»

Разговор с Михаилом Павловичем состоялся в декабре 1834 года, а весной этого же года, как раз накануне выхода «Пиковой дамы», Пушкин болезненно интересовался вопросами цареубийства.

Перевороты стали причиной создания безродной, лишенной воспоминаний прошлого аристократии. Если учесть «славный 1762 год», в черновиках к «Дубровскому», разделивший самодура Троекурова и отца главного героя[64], то мятежи виной распаду и унижению истинного дворянства — опоры нации. Взрывы провоцировались с помощью заезжих эмиссаров, вроде «чудака» Сен-Жермена, представлявшего египетские мистерии и «подземных царей». Добра чужой стране они желать не могли.

«Единственная цель моей политики в отношении России, — писал в 1762 году французский король Людовик XV (покровитель Сен-Жермена) своему посланнику в Петербурге барону Луи Огюсту де Бретейлю, — состоит в том, чтобы удалить ее как можно дальше от европейских дел… Все, что может погрузить русский народ в хаос и в прежнюю тьму, выгодно для моих интересов»[65].

Чуть ранее он объяснял министру иностранных дел графу Огюсту де Шуазелю: «Что до России, то мы причисляем ее к рангу европейских держав, только затем, чтобы исключить потом из этого ранга и отказать ей даже в праве помышлять о европейских делах… Пусть она впадет в летаргический сон, из которого ее будут пробуждать только внутренние смуты, задолго и тщательно подготовленные нами. Постоянно возбуждая эти смуты, мы помешаем правительству московитов помышлять о внешней политике»[66]. В другом переводе на месте «смут» стоят «конвульсии».

Такое отношение легко назвать «тайным недоброжелательством», ведь Россия и Франция в годы Семилетней войны — союзники. Пушкин не знал слов Людовика XV, но обдумывал ситуацию с переворотами так, как если бы знал и рассматривал как опасность самой жизни страны.

Окажись Екатерина II менее сильным правителем, а Россия — тем, за что ее принимали — и упования Людовика XV могли оправдаться. Впрочем, цель достигается не с одного удара. Впереди, за переворотом 1762 года, согласно Пушкину, маячили 11 марта 1801-го, 14 декабря 1825-го и новые «конвульсии».

Заезжие эмиссары выбирали кандидатов. Великая княгиня Екатерина Алексеевна до поры казалась подходящей. Сен-Жермен в повести помог графине после того, как та сама попросила:

«Она решилась к нему прибегнуть. <…>

Старый чудак явился тотчас и застал в ужасном горе. Она описала ему самыми черными красками варварство мужа и сказала наконец, что всю свою надежду полагает на его дружбу».

Многие страницы мемуаров Екатерины II, с которыми был знаком Пушкин, показывают именно «варварство мужа», описанное «самыми черными красками». В 1835 году поэт давал их читать великой княгине Елене Павловне, жене Михаила Павловича, даме умной и честолюбивой, которая сама была бы не прочь сыграть аналогичную Екатерине II роль. Но времена изменились. «Великая княгиня взяла у меня записки Екатерины II и сходит от них с ума»[67]. Отстраненный тон показывает, что Пушкин не очаровался откровениями будущей императрицы.

В «Записках» Екатерины II есть примечательный момент, когда знакомый дипломат объясняет ей, как перестать страдать из-за нападок Елизаветы Петровны, ее двора и пренебрежения мужа. Сама она приписывает главный вывод из разговора себе:

«Я решила дать почувствовать тем, которые мне причинили столько различных огорчений, что от меня зависело, чтобы меня не оскорбляли безнаказанно… <…>

…я держалась очень прямо, высоко несла голову, скорее как глава очень большой партии, нежели как человек униженный и угнетенный»[68].

Что заставило великую княгиню изменить поведение? «Она была в отчаянии, когда судьба привела в Россию кавалера Уильямса, — писал секретарь французского посольства Клод Рюльер, — английского посланника… который осмелился ей сказать, что кротость есть достоинство жертв, ничтожные хитрости и скрытый гнев не стоят ни ее звания, ни ее дарований; поелику большая часть людей слабы, то решительные из них одерживают первенство; разорвав узы принуждения… она будет жить по своей воле»[69].

Новый английский посланник сэр Чарлз Хэнбери Уильямс прибыл в Россию весной 1755 года. Екатерина сразу выделила его из круга иностранных министров. На празднике в Ораниенбауме по случаю именин великого князя «у нас с ним был разговор столь же приятный, сколь и веселый»[70], — вспоминала она о новом знакомом.

Уильямс словно дарит Екатерине тайну карт, исполнив в реальной жизни роль Сен-Жермена. «Записки» императрицы начаты знаменитым вступлением:

«Счастье не так слепо, как его себе представляют… А в особенности счастье отдельных личностей бывает следствием их качеств, характера и личного поведения. Чтобы сделать это более осязательным, я построю следующий силлогизм:

Качества и характер будут большей посылкой;

Поведение — меньшей; счастье или несчастье — заключением..

Вот два разительных примера:

Екатерина II,

Петр III».

Императрица знала себе цену. И три «карты», приведшие ее к победе — к счастью, названы точно: «качества», «характер», «поведение». Эта сентенция заслуживает того, чтобы поставить ее в параллель с размышлениями Германна из «Пиковой дамы»: «Нет! расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость!»

Покой и независимость — именно то, чего великая княгиня искала, когда получила совет от сэра Уильямса. В ее рассуждении о счастье сказано: «Часто оно бывает следствием длинного ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию».

Оказывается, у императрицы с Германном много общего — оба полагались на выстроенную стратегию. Наследственность? Пушкин же описывал разрушительное действие случая: кому-то он улыбается, кому-то нет.

«Умер в нищете»

Кому графиня могла передать тайну трех карт? Наследники ничтожны. Как в заметке Пушкина: «Ничтожные наследники северного исполина».