тянутся горы, как севшие на мель корабли, и тебе кажется, что ты приближаешься к ним – но достигнув цели, ты обнаруживаешь, что за нею начинается еще одна равнина, на самом деле та же самая, и нет ей ни конца ни края.

Я сказала об этом Барбаре, которая сидела рядом в машине.

– Мы никогда не доедем до Персеполиса, – проговорила я, – мы не переживем эту поездку.

– Четыреста километров, – ответила она, – тебе ведь уже приходилось переживать подобное?

– В том-то и дело, – сказала я, – в первый раз можно решиться на что угодно, потому что не понимаешь, на что идешь. А вот потом, потом уже не стоит поддаваться искушению!

– Получатся, – ответила Барбара, – что это я ввела тебя в искушение. Я уговорила тебя на это путешествие. Только не говори теперь, что жалеешь!

– Я бы в любом случае попробовала еще раз.

– В любом случае?

– Потому что в этой стране во всём, что любишь, нужно удостоверяться дважды.

– Ты хочешь победить иллюзорность?

– Да, – ответила я, – я ее боюсь. Я боюсь всего, что проходит.

Но уже одно только имя Персеполис было вечным и неприкосновенным, и один только вид его развалин был незабываемым.

– Эта страна делает трусом, – сказала Барбара.

Нас ждали еще долгие часы пути до наступления прохлады, потом долгие часы движения в темноте. Изадхаст появился на горном хребте; солнце так ярко освещало город, что мы сначала приняли его за мираж. Но и он, город нищих, где лепрозные дети вылезали из каких-то дыр, крошащихся оконных отверстий и окружали нашу машину, тоже был настоящим.

Рашид без устали вел машину десять часов. Ему каждый раз хватало одной спички, чтобы зажечь сигарету. Барбара завидовала этому его умению. Я спала, положив голову на руки.

По пути мы остановились в одном городе, чтобы купить бензина. Там нам сказали, что осталось ехать то ли шесть, то ли шестьдесят фардов. Рашид сказал, что бензина хватит даже на шестьдесят. Фард – древняя единица измерения в Пасаргадах; это был путь, который персидское войско проходило за час.

Я начала плакать.

– Ты хочешь заночевать здесь? – спросила Барбара. Я перестала плакать, и мы поехали дальше.

Я не помню, как мы ехали через Бычий лес, где дорога серпантином спускается вниз, и как мы добрались наконец до той равнины, на краю которой, всё еще очень далеко, лежит Персеполис.

Мы увидели в лунном свете его колонны и свернули с дороги, я сразу всё вспомнила, всё узнала и на радостях обняла Барбару.

Когда мы чуть позже отправились на террасу, Рашид уже лежал на раскладушке рядом с машиной и спал.

Это была торжественная лунная ночь в Персеполисе. С террасы, которая висит над равниной, будто на тросах, виднелись горы без подножий, поднимавшиеся из ниоткуда на бесконечно далеком краю равнины. По верхнему краю их темных фигур шла мерцающая серебром полоска, и всё было залито лунным светом: горы, равнина, рельеф царской лестницы. Мир пребывал в состоянии легкого, хрупкого сна, небольшой порыв ветра мог разбудить его. Из-за горы, внутри которой лежат в своих гробницах Ахемениды, поднимались белые облака, скользящие по Млечному Пути, в их движении была какая-то резвость. Они быстро заполнили небосвод, расположились перед его стальной синевой и закрыли луну. Земля погрузилась в тень.

– Всё как раньше, – сказала я.

И мой друг Рихард повторил за мной:

– Ничего не изменилось. Ты ведь помнишь?

Я помнила, помнила такие же ночи, такое же упоение, такую же свободу, такую же печаль, такое же возбуждение из-за такого же сверхчеловеческого, бесстрастного покоя в этом месте. Но тогда было больше чувства защищенности, потому что рядом был человек, который своим умом, своей любовью к далекому прошлому вырвал Персеполис из забвения и сделал его площадкой работы и исследований. Профессора больше не было. Книги из его библиотеки были упакованы в ящики и лежали в Бушире, они ждали отправки в Англию или Америку, туда, куда обычно уезжают оставшиеся без родины. Раньше высокие окна его кабинета светились каждую ночь, теперь же они чернели между каменными столбами гарема Дария, эти столбы удалось поставить на свои места, их соединяли балки с деревянными бычьими головами.

– С профессором иногда было нелегко, – сказал Рихард, – он был таким закрытым, было боязно даже заговорить с ним. А нашу работу он будто и не замечал, он никогда не хвалил нас. Но теперь мне хочется, чтобы он вернулся…

Значит, с тех пор изменилось что-то очень важное.

Большого ученого изгнали с родины, потому что он еврей, а теперь ему пришлось покинуть и вторую родину, крепость царей древних ариев… Я вспомнила, как видный немецкий дипломат сказал мне: «Именно сейчас профессору, как неарийцу, следовало проявлять больше такта!»

– Да, – задумчиво сказал Рихард, – вот она, их подлая логика…

На место профессора пришли молодые американцы, копатели-добровольцы, следопыты; но никто из них не мог разобрать ни одну клинописную надпись.

– Даже если бы они могли, – сказал Рихард, – даже если сюда пришлют компетентных людей, всё равно это уже не то.

Общие знакомые в Тегеране поручили мне примирить Рихарда с новой ситуацией и уговорить его остаться.

– А ты, – спросила я, – ты же не сдашься? Ведь ты здесь нужен.

– Не сдамся? – спросил он. Он стоял на некотором удалении от меня, в тени ворот. Одинокое бородатое божество распростерло над ним свои крылья.

– Ты ведь любишь это место, – сказала я.

Он кивнул.

– Уже четыре года люблю… – ответил он. – И четыре года я не был в Германии… Американцы ненавидят Германию, – продолжил он, – ненавидят, как только могут ненавидеть необразованные люди. Они не знают, что свастика – это не Германия, и они забывают, что профессор тоже немец.

– А ты не можешь объяснить им?

– Я? – спросил он.

– Ты же знаешь правду.

– Нет, не знаю я никакой правды. Все эти годы я тосковал по родине, по той Германии, которой, кажется, больше нет. А то, что там происходит сейчас, нельзя защищать. Совершенно невозможно!

– Да.

– Поэтому мне приходится ежедневно терпеть их ненависть, их презрение и их шутки. Кроме того, моя мама – еврейка.

Я не ответила, пораженная услышанным.

Казалось, Рихард и не ждал ответа. Он помолчал, глядя вверх. Я смотрела на его дерзкое мальчишеское лицо, на выступающую челюсть, морщины на низком, угловатом лбу, густые нахмуренные брови. Потом он медленно подошел ко мне.

– Именно тебе, – сказал он, – не стоит говорить «не сдавайся». Ты же знаешь, что в этой стране нет таких понятий, что это бессмысленно.

– Значит, ты хочешь уехать? – Он кивнул. – И что потом?