— Дело серьезное, — кивнула она, возвращая ему листок.

— Мне тоже так кажется.

— Как ты думаешь, что он натворил?

— Хороший вопрос. Ты обратила внимание на формулировку?

Она наизусть прочитала строчки:

— Я делаю, что сделал

За совесть и за страх.

«Если у Мадлен и не фотографическая память, — думал Гурни, — то явно что-то похожее».

Она продолжила рассуждать:

— Итак: что именно он уже сделал и что собирается делать дальше? Это ты наверняка выяснишь. Может, тебе даже придется расследовать очередное убийство, если я правильно понимаю тон этого послания. В таком случае останется опросить свидетелей, пойти по следу, поймать убийцу, сделать его портрет и повесить в галерее у Сони. Как там в поговорке: раз уж есть лимоны, делай лимонад?

Ее улыбка не предвещала ничего хорошего.

В такие моменты он задумывался, хотя меньше всего хотел об этом задумываться: не было ли огромной ошибкой переезжать в Делавер?

Он подозревал, что пошел на поводу у ее желания перебраться поближе к природе в качестве компенсации за все неудобства, которые ей приходилось терпеть как жене полицейского, вечно живущей в тени его работы. Она любила леса, горы, большие пространства, и он считал, что должен устроить ей новую жизнь, которой она заслуживает, а сам может приспособиться к любым условиям. Это была самонадеянность. Или самообман. А может, просто желание разом, таким вот широким жестом избавиться от чувства вины… Глупость, конечно. Правда заключалась в том, что он так и не свыкся с переездом. Он наивно считал себя гораздо более гибким. Пытаясь найти себе применение в новой реальности, он постоянно возвращался к тому, что хорошо умел прежде, до нее, — потому что умел это слишком хорошо. Он подходил ко всему новому со старой закалкой. Даже к природе. К наблюдению за птицами. Процесс беззаботного созерцания он превратил в слежку. Он записывал время, когда они прилетали и улетали, записывал их повадки, особенности полетов. Со стороны это могло показаться полноценным новым увлечением, но — увы. Это его не увлекало. Он всего лишь привычно анализировал то, что видел.

Чтобы затем привычно расшифровать.

Господи, неужели он был настолько ограниченным человеком?

Быть может, слишком ограниченным, чтобы возместить Мадлен то, чего она была лишена из-за его увлеченности работой? Он понимал, что предстояло возместить не только это — еще многое.

Или только одно.

То, о чем они так редко говорили.

Это было их пропавшее счастье.

Черная дыра, навсегда изменившая их отношения.

Тем вечером погода испортилась. Облака, которые с утра были похожи на невинных кудрявых овечек, потемнели. Издалека доносились раскаты грома — было невозможно понять, с какой стороны идет звук. Казалось, что гром — просто незримое присутствие в воздухе, а не знак надвигающейся бури. Это ощущение крепло по мере того, как проходили часы, а раскаты не приближались и не прекращались.

Мадлен тем вечером отправилась на концерт с какими-то новыми друзьями из Уолнат-Кроссинг. Она не предполагала, что Гурни захочет с ней пойти, поэтому он не чувствовал себя виноватым, оставшись дома работать над очередными фотографиями.

Стоило ей уехать, как он обнаружил, что уже сидит перед монитором, уставясь на портрет Питера Поссума Пиггерта. Пока он успел только открыть фотографию и сохранить ее как новый проект с остроумным названием «Конец Эдипа».

По версии Софокла, Эдип убил человека, оказавшегося его отцом, и женился на женщине, оказавшейся его матерью. Вместе они произвели на свет двух дочерей, отчего на всех обрушились страшные несчастья. Фрейд полагал, что эта история символически отражает период развития психики мальчика, когда он мечтает об исчезновении или смерти своего отца, чтобы безраздельно завладеть вниманием матери. В случае с Питером Поссумом Пиггертом, впрочем, речь не шла о каком-то роковом незнании или о символизме происходящего. Отлично понимая, что он делает, Питер в пятнадцать лет убил своего отца и начал жить со своей матерью, которая родила ему двух дочерей. Но история на этом не закончилась. Пятнадцать лет спустя он убил мать в споре из-за дочерей, с которыми он тоже начал жить, когда одной было тринадцать, а другой четырнадцать лет.

Когда Гурни взялся за дело, половину миссис Айрис Пиггерт как раз обнаружили в Гудзоне — она была намотана на винт дневного парома. Дело завершилось арестом Питера Пиггерта в пустыне штата Юта, в общине мормонов-традиционалистов, куда преступник сбежал, чтобы продолжить сожительство со своими дочерьми.

Невзирая на вопиющую безнравственность своих преступлений, Пиггерт оказался сдержанным, неразговорчивым персонажем, спокойно отвечавшим на допросах и похожим скорее на мрачного сантехника, чем на убийцу родителей и совратителя дочерей.

Гурни смотрел на Пиггерта, а Пиггерт смотрел на него с экрана. Еще на первом допросе Гурни подумал, что главная черта этого человека — жажда власти. Окружавшие его люди, особенно семья, были объектами его власти, и ему было необходимо, чтобы они поступали так, как он считал нужным. Если приходилось кого-то убить, чтобы не потерять власть, — что ж, он убивал. Секс как мощная движущая сила в его случае, скорее всего, имел больше отношения к власти, чем к похоти.

Пока Гурни искал в невозмутимом лице намек на дьявольскую сущность, порыв ветра подхватил ворох сухой листвы, закружил по террасе; несколько листьев легонько ударились о стеклянные двери. Их беспокойный шорох и далекие раскаты мешали Гурни сосредоточиться. Он сначала радовался, что на несколько часов остался один и не нужно реагировать на поднятые брови и неприятные вопросы, а можно спокойно поработать над портретом. Но теперь что-то ему не давало покоя. Он смотрел в темные глаза Пиггерта. В них не было глухой ярости, как во взгляде Чарли Мэнсона, названного желтыми газетами королем секса и смерти. Снова зашуршали листья. Снова гром. В лиловом небе над холмами полыхнуло. Гурни вспомнил строчку из стихотворных угроз Меллери, которая то и дело всплывала в памяти, а теперь и вовсе привязалась.

Что забрал — отдавай,

Что творил — получай.

Такой ребус было невозможно разгадать. Слова были слишком общими и значили одновременно слишком много и слишком мало, но стишок крутился в голове, и Гурни никак не мог от него избавиться.

Он открыл ящик стола и достал записки, которые Меллери ему оставил. Затем выключил компьютер и отодвинул клавиатуру, чтобы можно было разложить листки на столе в нужном порядке, начиная с первого.

Ты веришь в Судьбу? Вероятность того, что я встречу тебя снова, была ничтожна — но встреча случилась. Воспоминания накрыли меня: как ты говоришь, как двигаешься и, главным образом, как ты мыслишь. Если бы кто-то попросил тебя загадать число, я даже знаю, какое число ты загадал бы. Не веришь мне? Я докажу. Загадай число от одного до тысячи.