в явления природы и жизни и изучая историю науки, нельзя не заметить, что явления наружные непосредственно не связаны между собою; но этою связью между ними служат явления внутренние, скрытые от прямого наблюдения. Так устроен мир, изучить который цель науки, и так создан человек, который изучает его, что объяснение доступного чувствам лежит в недоступном для них, видимого в том, чего нельзя видеть, и осязаемого в том, чего нельзя осязать. Эти внутренние невидимые и неосязаемые явления – частичное движение в мире физическом и психические состояния в мире нравственном – составляют ту основу, на которой происходят явления видимые и ощутимые, образуют ту ткань, которая проникает собою, обусловливает и регулирует все массовые изменения, которые одни подлежат наблюдению. Температура и объем, трение и электричество, колебание пластинок и звук, – что понял бы человек в этих сопутствующих друг другу явлениях, если б он ограничился чувственными наблюдениями и если б более острое зрение его разума за этими видимыми фактами не открыло тех невидимых процессов, которые лежат под ними, связывают и объединяют их в одно целое, тожественное по природе своей, но различно действующее на органы чувств его? Что мог бы сделать он, как не заключить только, что «теплота расширяет тела» и что «трение производит электричество», а «колебание пластинок – звук»? Но где мысль в этом наборе слов и где причина, не дозволяющая их набрать в другом порядке? Вот почему наблюдение и опыт, насколько они являются произведением только органов чувств, бессильны создать что-нибудь, кроме знаний, лишенных связи и мысли, бессильны подняться до понимания. И так как цель науки – не знать, но понимать, то и господствующее положение в ней должно принадлежать не опыту и наблюдению, но умозрению, направляющему их.

Это господствующее положение мышления в науке невозможно ни уничтожить, ни ослабить. Причина его лежит не в произволе человека, но в самом соотношении между изучающим и изучаемым, между человеком и природою. Нельзя изменить этого соотношения иначе как или видоизменив организм человека – сделав его органы способными ощущать сверхчувственное, или видоизменив природу – уничтожив это сверхчувственное в ней самой. Этим, и никаким другим путем, возможно было бы дать в науке чувственному наблюдению господствующее положение над умозрительным исследованием. И так как этот единственно ведущий к цели способ невыполним, все же выполнимое не ведет к цели, то и всякое усилие сделать науку исключительно опытною и наблюдательною не может иметь своим последствием ничего другого, как только возвращение ее из состояния понимания к состоянию простого знания.

Будем продолжать начатое исследование.

Рассматриваемое понимание не только образовано разумом; но в разуме лежит и та причина, которая вызвала стремление образовать его. И в самом деле, оно произошло потому, что человек не удовлетворился наблюдением двух явлений – нагревания и расширения тел, но спросил себя, какова природа этих явлений, что происходит в них и почему они всегда сопутствуют друг другу. Этих вопросов нельзя объяснить из причин, лежащих вне разума: явления, которые он наблюдает, сами по себе просты и с детства знакомы всякому из массы наблюдений. Поэтому человек не одаренный пытливостью никогда не задумается над этими явлениями и никогда не спросит себя о причине их, – как не задумался над ними никто, кроме европейцев, и из последних никто, кроме немногих. Пытливость же есть свойство ума, а не что-либо внесенное в него извне. В самом понимании этом содержится раскрытие внутреннего процесса, происходящего при нагревании и расширении тел, и причинной связи, соединяющей эти два явления, – но сама потребность открыть то и другое не могла быть внушена этими явлениями. Видя, что нагревание всегда вызывает расширение тел, почему человек не остановился на простой мысли, что причина расширения есть нагревание? почему, видя только эти два явления и не видя ничего другого, он не объяснил одного из них другим, а стал искать объяснения в третьем явлении, о самом существовании которого он ничего не знал? и почему, вопреки свидетельству своих чувств, показывавших, что, кроме этих двух явлений, и действительно нет ничего, он с таким постоянством и с такою уверенностью искал этого третьего явления, как будто бы он видел и осязал его? Причина этого лежит в том, что он понял невозможность объяснить одно явление другим – заметил, что температура и расширение – два факта, различные между собою по природе, что каждое из них – явление sui generis и необходимо или найти третье связующее звено между ними, или свести одно явление к другому через отожествление их с третьим. Это третье связующее явление и найдено было в молекулярном движении. Существующее и сверхчувственное, оно составляет сущность наблюдаемых явлений, и видимая сторона их – только двоякое проявление этой одной сущности.

Истинный признак ума, способного образовать науку, состоит не столько в умении связывать отдельные явления, сколько в понимании невозможности связать непосредственно явления разнородные, хотя и смежные, и в тонком понимании этой разнородности явлений. Отсюда вытекает стремление отыскивать, путем разложения сложного на простое, в разнообразном по-видимому однообразное в действительности, сводить одно явление к другому, и таким образом идти постоянно и неуклонно к отысканию единства и тожества во всем бесконечно разнообразном мире явлений. Мы сравнили человеческие знания с разорванною цепью, а стремление к пониманию – с стремлением восстановить ее целость, найти невидимые звенья, соединяющие видимые кольца этой цепи. Чтобы сделать полнее это сравнение, добавим, что звенья этой бесконечно длинной цепи бесконечно малы в отдельности, так что только острое зрение в состоянии открыть, что многих из них недостает. Для зрения же обыкновенного цепь кажется целой, и люди, слабо видящие, не могут понять, чего ищут люди, хорошо видящие: им кажется, что они видят все, что нужно, хотя в действительности не видят и того немногого, что могли бы видеть.

Вот почему мир природы и жизни так понятен для людей с грубым умом и так непонятен для людей с умом глубоким и тонким. Тогда как для первых все уже ясно, для вторых еще все темно; для первых нет ничего, что не было бы естественно и обыкновенно, для вторых каждое обыденное явление полно загадочности; первые живут не удивляясь и не беспокоясь, жизнь вторых – непрестанное удивление перед непонятным и беспокойство перед неизвестным, сущность чего необъяснима для них, но о существовании чего они твердо знают. Отсюда-то вытекает умственное равнодушие первых и жажда познания вторых.

6. Это понимание может быть усовершенствовано; самое же усовершенствование может быть двоякое: прямое — через дальнейшее выяснение подробностей скрытого процесса, природа которого раскрывается в