* * *

Планета оказалась неагрессивной. Если только агрессией не считать откровение, с которым она выставляла чужим на потеху свое умирание.

– Страна постоянной осени, – сказал Лоран, когда они только высадились. – Прилетели.

– По-моему, наоборот. – Шивон посмотрела вокруг. – Тут все время весна. Сто весен за один день – как тебе это?

– Поэтично, – усмехнулся Лоран.

Ей на ум пришли строчки из Шелли:

«Мгновенно всю природу охватив, щедр на узоры, краски, ароматы, неистовствовал свежести порыв…»

Марша Форман, шеф службы безопасности, смотрела с удивлением.

– По-моему, она считает, что поэты – это люди с далеко зашедшим синдромом Туретта, – сказал потом Лоран.

* * *

У Шивон было чувство чего-то по-настоящему необычного.

– Они пишут стихи, – объявила она в гостиной.

– Надо же, – отреагировали там. – И что?

Шивон развела руками:

– Да в общем-то ничего.

На самом деле, было «чего»: нужно проанализировать ритм, выяснить, почему бокки никогда не общаются в таком ритме с чужими; можно ли достучаться до них быстрее в «стихотворной» манере или же это, наоборот, табу.

Лоран понял. Он спросил:

– Когда они успевают?

Шеф службы безопасности тоже поняла, но по-другому:

– А зачем?

* * *

Шивон нравилось оставаться в лаборатории наедине с бокком, слушать журчание речи, непонятной и потому успокаивающей.

– Вечером я завяну, – сообщил бокк.

Задремавшая было Шивон тряхнула головой. «Вечером» у бокков означало «скоро».

Инопланетянин болтал многочисленными конечностями, будто колыхалась пробковая занавеска в ванной.

Терять им обоим было особенно нечего.

Шивон вызвала на экран изображение камня. Бокк засучил лапками; чувствовалось, что ему весело. Он порхнул с кресла, подошел к компьютеру и конечностью выцарапал прямо на корпусе такую же строфу, что была на камне.

Поврежденный корпус обиженно взвыл сигнализацией.

– … вашу …! – выразилась Марша, ворвавшись по тревоге.

На стенке затрясся детектор некорректности.

Бокк как ни в чем не бывало вернулся в кресло. В треугольных глазах горело озорство.

Когда корабль закрылся на ночь, Шивон снова оказалась в лаборатории, рассматривая странную поэзию. И обнаружила, что наконец понимает.

Хотя «понимать» – глагол относительный. По крайней мере, слова обрели значение.

Шивон хмурилась, пытаясь найти смысл. «Жить… мало… стоп, это же сравнительная степень… Увядание – ясно… Отрицательная форма…»

– Черт ногу сломит, – ругнулась Шивон и посмотрела на детектор. Тот молчал. Богохульство на корабле не запрещалось.

* * *

Ближе к ночи она ушла. Сидя на небольшом холме, Шивон думала, что экспедиция не удалась. Что скоро они соберут вещички и деньги «Витал» сгинут в космосе. Тем, кто и так бессмертен, их лекарство не понадобится.

Сзади раздались человеческие шаги. Шаг сбился, кто-то выругался.

– Я опять нарушила правила безопасности? – не оборачиваясь, поинтересовалась Шивон.

– Он умер, – сказала Марша Форман. – В пять шестнадцать по времени экипажа.

– Понятно, – сказала Шивон.

– Десять баксов на нем потеряла, – сказала Марша. – А здесь хорошо. Спокойно.

Шивон кивнула.

– Я так понимаю, ничего у нас не выйдет, – сказала американка, усаживаясь рядом. Зевнула. Потянулась. – С удовольствием бы доложила об этом «Витал». Их детектор у меня сидит в печенках. Лучше было, когда мы летали под федералами.

– Люди, – сказала Шивон. – Вот… люди, что тут еще скажешь. Не можем их перебить – так нужно заставить жить.

– А они что – в самом деле не хотят?

– Им не надо, – сказала Шивон. – Нам надо, вот мы и изобрели. А они… Они стихи пишут. Все камни в стихах – вон, поглядите. Знаете, какие были последние строчки? Что же это будет… «Чем меньше жить…» Нет, не так… Вот: «чем меньше мы живем, тем мы бессмертней…» Логично, правда? Чем меньше живет каждый из них, тем больше строчек появляется на камнях…

Она не думала, что Марша слушает. Американка откинулась на спину, из-за шлема не было видно, куда она смотрит.

– Прощай, мой край, весь мир, прощай,

Меня поймали в сеть… –

продекламировала та вдруг.

Шивон оглянулась. Марша смотрела вдаль; и, наверное, глаза у нее были мечтательные. Хотя шлем их все равно скрывал.

Шивон на секунду удивилась; а потом закончила вместе с американкой:

– Но жалок тот, кто смерти ждет,

Не смея умереть!

И так весело и отчаянно они пошли обратно на корабль; Марша – отдавать деньги, а Шивон – сообщать «ВиталФарм», что лингвистическая экспедиция завершилась провалом.

Интерлюдия

Уже недалеко от Земли к «Гринбергу» пристыковался корабль гагаринцев. На борт перешли несколько братьев, чья служба в ордене Гагарина закончилась. Их было, пожалуй, жальче всех; братья неприкаянно бродили по кораблю, спрашивали ежеминутно, не нужна ли кому их помощь.

Шивон не пожалела для них припрятанной бутылки виски. Под алкоголь потекли воспоминания; один из братьев, как выяснилось, помнил ее еще с «добровольческих» полетов. Она рассказала о том, что было после Сельве, что вывезенные «биотрадукторы» никого не съели и не заразили, и бумаги, которые оформлял для нее тогда Лоран, по сути, не лгали: мозг сельвенцев оказался устроен так же, как – в идеале – должны быть устроены традукторы. Так, чтобы, основываясь на минимуме слов и интонационных рисунков, «понимать» язык. Сельвенцев с тех пор затаскали по лабораториям, но по сравнению с тем, что их ожидало, это вполне приличная судьба.

Она сдержалась и не спросила, что стало с тогдашним Старшим братом – Любеном Кордой. Не только потому, что рядом был Лоран. Она помнила Корду усталым, присосавшимся к кислородному баллону. Когда они виделись в последний раз, Старший брат снова собирался в полет, хотя его давно списали из ордена…

Может, лучше и не знать.

Гагаринцы пьянствовали.

Шивон никогда не видела, чтоб столько пили. Земная водка, паршивый марсианский виски, венерианская номизза, бертийский акх-уак. Роботы-горничные по утрам с механическим спокойствием вывозили из номеров тележки пустых бутылок, капсул и вакуумных упаковок. Гагаринцы пили – и не спали. Тощенький общий зал сотрясался каждую ночь от музыки, подхваченной, как зараза, на дальнолетных планетах.