Мы сидели в напряженном молчании, а наш самолет постепенно снижался, приближаясь к земле.

— Представляю, как вы паритесь в своем пиджаке.

Мне не стоило отвечать, но я, в отличие от него, была доброй. А кроме того, понимала, что единственная причина, по которой он со мной заговорил, — потребность отвлечься. Просто из детского упрямства он не мог открыто признать, что нуждается в моей помощи. Поэтому я ответила, вложив в свой голос неприязнь, которую он хотел услышать:

— Я не парюсь.

— Паритесь-паритесь.

— Вы не знаете меня, чтобы судить, парюсь я или не парюсь.

— Детка, — вздохнул он, — да у тебя на лице написано все, что ты чувствуешь.

— Неправда. Спорю, что вы не догадываетесь, что я чувствую прямо сейчас.

— Желание прикончить меня с толикой жалости.

У меня даже челюсть отпала. Вот это интуиция у парня!

Он насмешливо вытаращил на меня глаза:

— Что, угадал? Прикончить — согласен. Но к черту вашу жалость, приберегите для других.

— Вы ужасный человек, вы это знаете? Действительно невыносимый. Есть ли хоть кто-то в этом мире, который думает по-другому?

— Вся моя семья. Коллеги. Друзья. Женщины, с которыми я занимаюсь сексом.

Краска бросилась мне в лицо от его откровенных слов… и картин, которые при этом пронеслись в моем воображении.

— Думаю, насчет последнего вы заблуждаетесь.

— Уверен, что нет, — он снова медленно смерил меня холодным взглядом и резко отвернулся. — Просто заносчивым принцессам вроде вас этого не понять. Вы выбираете мужчин, не способных вас возбудить, а потом утверждаете, что секс — это ерунда, а женщины, которые якобы получают от него удовольствие, — лгуньи.

Так вот как он думал.

— Я знаю, что такое хороший секс. Отличный секс! — заявила я.

Вообще-то это было давно и завершилось грандиозным предательством, но сути дела это не меняло.

Он пристально посмотрел на меня, пытаясь понять, говорю ли я правду.

— Я удивлен.

Чувствуя себя неловко под его сверлящим взглядом, я решила, что пора сменить тему:

— А ваша семья… ваши родные знают, какой вы грубый?

— Откуда? С ними я хороший.

— А, так вы признаете, что плохо вели себя со мной?

— Может быть. Может, я был вынужден.

Этот загадочный ответ разозлил меня больше, чем все, что он сказал до сих пор:

— И что бы это могло значить? — спросила я максимально язвительно.

Лед в его глазах вдруг растаял:

— Это значит, — его низкий голос слегка дрогнул, потому что в этот момент самолет коснулся земли и стремительно понесся по взлетной полосе, — что мне нужно было, чтобы вы меня невзлюбили.

Я состроила гримасу:

— Это еще что за чушь собачья?

Он задумчиво посмотрел на меня:

— Чтобы вы не запали на меня и не захотели переспать со мной.

Не веря своим ушам, я остолбенела:

— Что, простите?!

— Вы не хотите переспать со мной, ведь так?

— Нет! — категорически отрезала я.

Что-то невольно влекло меня к нему, да, но как человек он мне действительно не нравился. Более того, я его не уважала.

Мне показалось, что на его лице промелькнула тень разочарования.

— Хорошо, — коротко сказал он и отвернулся.

Но через мгновение повернулся ко мне вновь, поняв, что мы приземлились. Выражение его лица смягчилось, и взглядом он пытался выразить то, что не мог сказать словами. Мне даже почудилось тихое «спасибо», когда он коротко кивнул мне.

Я кивнула в ответ.

Он резко отстегнул ремень и встал, как и большинство пассажиров. Наверно, из-за его внушительной внешности люди легко расступались перед ним, когда он, схватив свой ноутбук с верхней полки, пошел к выходу, чтобы выйти из самолета первым.

Не сказав мне на прощанье ни единого слова.

Даже не посмотрев на меня.

Грубиян.

Не помню, когда в последний раз душ доставлял мне та- кое удовольствие. Горячая вода лилась на мои плечи, расслабляя мышцы и снимая напряжение с шеи. Конечно, я мечтала попасть в Бостон, но быть вдали от Аризоны уже было здорово. Обычно аэропорт О’Хара вгоняет меня в робость своими размерами и толпами людей, но сегодня мне было не до того. Все, о чем я могла думать, это о том, чтобы снять комнату в гостинице, попросить консьержа отдать в химчистку кое-какие вещи, чтобы было что сегодня надеть на ужин, и что вечером я буду спать в постели за много сотен километров от моего родного города.

Был вариант сесть на автобус и доехать до отеля подальше от аэропорта, но я предпочла остаться в местной гостинице, которую отделял от внутреннего терминала только крытый переход. Реклама уверяла, что окна в гостинице звуконепроницаемые. Из огромного французского окна моей гостиной открывался роскошный вид на взлетную полосу, и это значило, что утром я смогу подольше поспать перед своим рейсом.

Заселившись в номер, я сразу же позвонила Харпер, чтобы сообщить, что благополучно долетела, и заодно рассказать, как я счастлива, что это путешествие закончилось. Сознание того, что я больше не в Фениксе, благотворно влияло на весь мой организм. С первой секунды приземления в Аризоне и позже, в Аркадии, у меня было ощущение, что я оказалась в плену у Кинг-Конга, который схватил меня и крепко сжал в кулаке. И только здесь, в Иллинойсе, гигантская горилла отпустила меня и ушла восвояси…

В памяти всплыло лицо Ника. Убитое горем. Потерянное. Злое.

Вслед за ним перед моим внутренним оком прошла череда осуждающих лиц людей, которые когда-то были моими друзьями.

«Она умерла, думая, что сама во всем виновата. Но это не так. Здесь есть и наша вина. Но ты не захотела переступить через то, что случилось, Эва. Ты не смогла ее простить. А теперь живи, зная, что я никогда не прощу тебя».

Я не переживала, что Ник не простит меня. Я переживала, что не успела простить Джемму.

Когда-то Джем была для меня самым родным человеком в мире.

И тут воспоминания прошлого, которые я так долго пыталась забыть, нахлынули на меня…

* * *

— Это будут лучшие три дня в нашей жизни! — вопила Джемма, протягивая руки навстречу ветру, который трепал по плечам ее темные волосы.

Я широко улыбнулась любимой подруге и снова сосредоточила внимание на дороге. Радостное возбуждение переполняло меня, когда я гнала свой кабриолет с откинутым верхом на запад по трассе I-10[9]. Был конец апреля, мы почти окончили старшую школу, так как до церемонии выдачи дипломов оставалось всего несколько недель, и собирались впервые ощутить вкус настоящей свободы.