Хольцингер возглавил столовую имперского вещания. По прошествии нескольких месяцев большинство ведущих на радио и редакторов стали страдать холериной, и странным образом всегда, когда надо было сообщать о военных победах. Отмечали победу над Францией, страна украсилась флагами, звучали марши, аллея Победы в Берлине была вся усыпана цветами, фюрер, с глазами цвета васильков, принимал парад, а комментатор имперского радио в Кёнигсберге, стоя в сортире на коленях перед унитазом, изрыгал из себя содержимое своего желудка. Поскольку подобные неприятности случались и во время вещания о победах над Данией и Норвегией, а позднее повторились после завоевания Крита и Тобрука, подозрение пало на Хольцингера. Однако никто никогда не слышал от него ни одного критического слова, что еще более усиливало подозрение в предательстве. Есть одна смонтированная радиозапись – я попросил разрешения прослушать ее, – где диктор при словах «наши победоносные парашютно-десантные войска» начинает давиться, после «Крита» возникает продолжительная пауза, на какое-то время диктор выключил микрофон, потом с громкой отрыжкой следует слово «завоеван», и далее звуки рвоты. И всё.

После того как должна была состояться передача о восхождении на Эльбрус победоносных германских горных стрелков, а ответственный за эту передачу диктор валялся на редакционном диване с приступами желудочных колик, Хольцингера вызвали в местную службу гестапо. Он сослался на полученные им продукты. В конце концов, он не может стерилизовать салат и пахту тоже. Не говоря уж о воде. В городе, оправдывался Хольцингер, отмечено много случаев холерины. Он сам вместе с диктором страдал от болей в желудке. Это убедило чиновника гестапо. Хольцингера отпустили. Ему было приказано оставаться дома и никому не рассказывать о допросе. Его освободили от работы на радиовещании и откомандировали в Гамбург, в отдел продовольствия. Никто, даже сам Хольцингер, не мог сказать, почему его перевели именно в Гамбург.

Хольцингер проработал на своем месте уже три недели, когда фрау Брюкер вызвали в вышестоящую инстанцию. Служащий гестапо сказал, что ее рекомендуют на должность директора столовой. Ее спросили, не показалось ли ей поведение Хольцингера несколько необычным, не высказывался ли он пренебрежительно о партии, о фюрере? Нет, ничего похожего. Вкусно ли он готовит? Он волшебник, почти из ничего делает кое-что и из этого кое-чего – просто отличное блюдо. И как? Тайна его умения в пряностях. Чиновник, молодой, приветливый и спокойный человек, в недоумении покусывал губу. Ей надлежит сообщить, если Хольцингер выскажет пораженческие мысли. Она – пг?[3]Нет. Хм. Чиновник обязал ее хранить молчание. С тем ее и отпустил. А Хольцингеру Лена сказала, что ее расспрашивали о нем. С тех пор она всегда заказывала рыбу, ежели, как сегодня, должен был прийти руководитель округа Грюн. У отца Грюна был рыбный магазин, и он не раз говорил, что его начинает тошнить даже при едва уловимом запахе рыбы. Еще мальчишкой он сачком вылавливал из бассейна эту живность, ударом по голове оглушал ее, разрезал брюхо и потрошил. Лена Брюкер позвонила в рыбные ряды, где ей ответили, что не получили ни одной рыбины. Ни одно промысловое судно не может подняться вверх по Эльбе, потому что другую сторону реки уже заняли «томми»[4]. Она позвонила в мясные ряды, там оказалось очень много рубца. Прошлой ночью бомбили Лангенхорн, одна бомба разорвалась рядом с крестьянским двором, то была «минная бомба». Коровник уцелел, а двери и окна повышибало. Все коровы были убиты, они лежали на полу вполне пригодные к употреблению. Им удалили только легкие.

«Есть рубец, мы можем получить целых двадцать килограммов рубца».

«Очень хорошо, – сказал Хольцингер, – его и приготовим. Ведь картошкой мы запаслись».

Лена Брюкер накрыла стол для господ руководителей. Это она всегда делала сама. У нее даже были бумажные салфетки. Полгода назад пришли поставки на ближайшую тысячу лет. Эти салфетки использовали также и как туалетную бумагу.

В обед все сотрудники собрались в столовой. Господин Грюн, в своей коричневой униформе напоминавший заплесневелый сыр, пришел с руководителем ведомства д-ром Фрёлихом, на нем тоже были партийная униформа, высокие сапоги в гармошку, сильно накрахмаленная светло-коричневая рубашка, золотые запонки, – в общем, вид безупречный. В своей речи Грюн ничего не приукрашивал. Он сравнил европейскую культуру с еврейско-большевистской бездуховностью. Тут коллективное мышление, там частное, подрыв устоев, критическое отношение. Положительное – отрицательное. Итак: убежденность и мужество определяют немецкое мышление. Обратное ему – нерешительность, критиканство, пораженчество – свойственно еврейскому. Затем из уст Грюна как из рога изобилия посыпались сравнения: Ленинград и Гамбург, Москва и Берлин. Тут все насторожились, потому что он говорил открытым текстом. Русские казались тогда на последнем издыхании, но потом, после трех лет блокады, они отстояли Ленинград; русские буквально впились когтями в город, защищая его, и величайшее поражение превратили в победу. Вот как теперь мы. Грюн уже одерживал окончательную победу, при этом указав, кто должен постоять за город: естественно, сами горожане, они сумеют сделать это лучше других, поскольку знают его. Гамбург будет защищен – каждая улица, каждый дом. Тот, кто увиливает, кто трусливо жмется к стенке, является предателем, вызывающим отвращение, рассадником болезни, которую надо выжигать каленым железом. Необходима единая воля. Англичане будут неприятно удивлены, когда почувствуют такое фанатичное сопротивление. Поэтому очень важно, чтобы и это ведомство, ответственное за распределение продовольствия, оказало помощь, чтобы каждый соотечественник получил причитающийся ему паек, стало быть, необходимо приложить все усилия для достижения окончательной победы, и этому помогут продовольственные карточки. В заключение Грюн процитировал Гёльдерлина, но не для Лены Брюкер, которая лишь руководила столовой, распределяла талоны, отвечала за чистоту раковины для мытья посуды, накрывала столы для господ руководителей, он процитировал Гёльдерлина специально для руководителей отделов, хозяйственных экспертов, юристов, экономистов. Чтобы они поняли серьезность положения и стали еще крепче духом. Да здравствует победа!

Оратор сел, вытер со лба пот. Следующим выступал д-р Фрёлих, он пообещал, что его ведомство будет выполнять свой долг до окончательной победы, то есть будет снабжать население продовольствием, а если возникнет необходимость, поднимется на его защиту с оружием в руках. В столовой он сел рядом с Грюном и другими руководящими фольксгеноссен. Лена Брюкер обслуживала этих господ. За обедом Грюн сказал, что ему придется поторопиться, через полчаса он должен выступить с речью перед коллективом фабрики по производству аккумуляторов, ЦАФа[5]. Все должны работать на победу, это последнее, самое последнее усилие.

«Ни в коем случае не бери сегодня ничего из остатков со стола начальства, – сказал ей Хольцингер, – я решил избавить от его выступления работников аккумуляторной фабрики». То был единственный раз, когда Хольцингер намекнул на свой саботаж. Лена Брюкер накладывала рубец в тарелку окружного начальника и слышала лишь отдельные его слова: «Держать, уже, но, естественно, бороться, уничтожающее танки оружие, ясно, но как пахнет, – сказал он. – Рубец! Ах, и тмин, ах!»