* * *

Читая этот отчет, написанный Джил Честертон Медисон для журнала, выпускаемого бывшими питомицами колледжа, в котором некогда училась и она сама, можно было подумать, что мы имеем дело с агрессивной женщиной. На самом деле это не так. Она обаятельна, деловита и умна, и только потому ее так часто избирали на все эти почетные должности. А по характеру она даже несколько застенчива. Глядя на ее гладко причесанные прямые русые волосы, можно без труда представить себе, как она выглядела двадцать лет назад, когда училась в колледже. Тот же колледж, должно быть, наложил отпечаток на ее манеру одеваться — колледж плюс то обстоятельство, что она плоскогруда и принадлежит к разряду женщин, которые воспринимают этот недостаток болезненно, как уродство, как если бы у них была ампутирована нога. Как ни удивительно для женщины с ее кругозором, но этот пустяк беспокоил ее сверх всякой меры. У нее стройные ноги, свежий цвет лица и карие глаза. Правда, они несколько близко поставлены к переносице, что придает ее лицу — когда оно не оживлено улыбкой или каким-нибудь особым выражением — сходство с мышиной мордочкой.

Ее мать, Эмилия Фексон Чидчестер, — бодрая, крепкая женщина с великолепными белыми волосами и румяным лицом; ее манера отчеканивать каждое слово говорит скорее о ее собственном темпераменте, чем о выговоре, установившемся в тех краях, где она росла. Ибо каждое слово, выходящее из уст миссис Чидчестер, выражает неустанную энергию, победу над болью, восторженную тягу к культуре и веру в человечество. Ее перу принадлежит семнадцать неопубликованных повестей. Отец Джил умер через неделю после ее рождения. Родилась же она в Сан-Франциско, где у отца было небольшое имение. Он оставил жену и дочь вполне обеспеченными. Они не знали ни нужды, ни финансовых забот, но все же они были много беднее своих родственников. Джил с первых лет показала себя чрезвычайно развитым ребенком, и, когда ей исполнилось три года, мать повезла ее в Мюнхен, где поместила в детский сад доктора Штока, проводившего наблюдения над особо одаренными детьми. Конкурс в этот детский сад был свирепый, и результаты тестов у Джил оказались довольно посредственными; впрочем, это была живая и обаятельная девочка. Когда ей исполнилось пять, ее перевели в «Скуола Патола», заведение во Флоренции, аналогичное мюнхенскому. Оттуда они переехали в Англию, в знаменитую школу «Тауэр-Хилл», в графстве Кент. Затем Эмилия, или «Мили», как ее называли близкие, решила, что девочке пора пустить корни в родной земле, и сняла домик в Нантаккете, определив Джил в местную школу.

Не знаю, отчего, но у детей, выросших в чужих краях, всегда чуть голодноватый вид, и, глядя на Джил, на ее наряды, купленные в разных странах света, на ее голые коленки и сандалии и слушая, как она болтает на разных языках, вас охватывало щемящее чувство жалости и вы были готовы забыть о всех преимуществах ее образования. Она была из тех детей, которые не могут передвигаться иначе как вприпрыжку: в школу идет — вприпрыжку, возвращается из школы домой — тоже вприпрыжку. Она застенчива и — свойство, весьма поощряемое ее матерью, — непрактична. «Уж кому-кому, — говаривала мать, — а тебе посуду мыть не придется. Девочке с твоими данными нелепо тратить время на кастрюли». У них была преданная служанка — а все служанки, какие перебывали у миссис Чидчестер, буквально ее боготворили, — и таким образом, Джил о домашнем хозяйстве знала только то, что оно к ней не имеет никакого отношения. Правда, когда ей исполнилось десять, она научилась вязать в две нитки, и этим заниматься ей не возбранялось — для отдыха. Она была романтична и мечтательна. В ее тетрадках можно было найти записи вроде следующей: «Миссис Эмилия Фексон Чидчестер имеет честь пригласить Вас на церемонию бракосочетания ее дочери Джил с виконтом Ледлей-Хантингтоном, герцогом Ашмидским, имеющую состояться в Вестминстерском аббатстве. Форма одежды — белый галстук, при орденах». Их домик в Нантаккете был уютен и вместителен. Джил научилась управлять яхтой. В Нантаккете Эмилия впервые заговорила с дочерью о понятии, для обозначения которого в нашем родном языке так мало слов — о любви. В камине горел огонь, на столе стояли цветы, Джил читала книгу, Эмилия что-то писала. Вдруг она остановила перо и бросила через плечо дочери: «Мне кажется, детка, я должна поставить тебя в известность о том, что во время войны, когда я ведала армейской столовой в Эмбаркадеро, я неоднократно отдавалась солдатам, страдавшим от одиночества».

Сообщение это подействовало на девушку самым гнетущим образом. Ни ум, ни сердце его принять не могли. Ей хотелось плакать. Она не могла себе представить, как это ее мать «отдавалась», по ее собственному выражению, цепочке одиноких солдат. Между тем манера, с какой мать произнесла свое сообщение, говорила твердо и решительно о ее полном безразличии к этой стороне жизни. Обойти, забыть эти слова было нельзя. Они вонзились в сознание девочки, как метеорит, упавший на землю. Быть может, это выдумка? Но нет, мать никогда ничего не выдумывала. И вот впервые Джил пришлось лицом к лицу столкнуться с душевной ограниченностью своей матери. Мать ее никогда ничего не выдумывала, но сама она была вся выдуманная. Акцент выдуманный, вкусы выдуманные, а когда она слушала музыку с ангельским выражением на лице, казалось, что она пытается припомнить чей-то номер телефона. Вся она, с этой ее неискоренимой бодростью духа, с вечно перебарываемыми болями и недомоганиями, с ее непримиримым снобизмом, претензиями на культуру, с блестящими связями, энергичными и по существу бессмысленными формулировками — вся она вдруг, на какую-то долю секунды, показалась Джил ярким примером неразборчивости природы. И как же было ей, девочке-подростку, одной, без посторонней помощи, сплести прочный канат любви и мудрости, который связал бы эту чуждую ей женщину, даровавшую ей жизнь, с самой жизнью, той жизнью, которая представлялась Джил такой прекрасной, когда она смотрела на поля и леса, простиравшиеся за окнами ее дома? Уйти из этого дома? Но Джил чувствовала себя слишком маленькой, щупленькой, беззащитной, чтобы жить без матери, и она предпочла считать, что мать ее не сказала того, что она сказала, и в знак неприятия ее слов запечатлела на ее щеке легкий дочерний поцелуй.

Когда Джил исполнилось двенадцать, она поступила в школу-интернат. Каждый год она получала призы, ее академические, общественные и спортивные успехи были блестящи. На втором году своего пребывания в колледже, во время каникул, она съездила в Сан-Франциско, к родственникам, повстречала там Джорджи Медисона и влюбилась в него. Могло показаться несколько неожиданным, что девушка ее интеллектуального уровня остановила свой выбор на нем; впрочем, быть может, ее интеллект именно в том и проявился, что она избрала человека, круг интересов которого так резко контрастировал с ее собственным. Это был спокойный, широкоплечий брюнет с мягкими манерами, словно специально рассчитанными на то, чтобы разбивать сердца сирот, а она ведь и в самом деле была наполовину сиротой. Джорджи занимал небольшую административную должность на одной из верфей в Сан-Франциско. Он окончил Йельский университет, что, впрочем, не помешало ему в ответ на вопрос, заданный Мили, — нравится ли ему Теккерей? — с подкупающим простодушием ответить, что он его никогда не пробовал. Этот его ответ прочно вошел в фонд семейных шуток. В предпоследнем году колледжа они объявили о своей помолвке, а через неделю после окончания колледжа (все призы, как всегда, разумеется, достались Джил) поженились. Джорджи перевели в бруклинскую контору, и они переехали в Нью-Йорк, где Джил устроилась работать в большом универсальном магазине, в отделе связи с другими фирмами.