Иван Кузьмич, слесарь механосборочных работ 6-го разряда на заводе Точного Машиностроения, а на досуге — философ и мистик, вечером прочитал в интернете, что наша Вселенная — это голограмма, а нас всех не существует. Так-то оно так, — подумал Иван Кузьмич, — а накося выкуси, вот он я. В целом теорию он понял. Она основывалась на не столь давнем предположении о том, что пространство и время во Вселенной не являются непрерывными. Они состоят из отдельных частей, точек, как будто из пикселей. Поэтому, как понял Иван Кузьмич, нельзя увеличивать масштаб изображения Вселенной бесконечно, проникая своим взором всё глубже и глубже в суть вещей. Это значит, смекал в своём уме Иван Кузьмич, что по достижению какого-то значения масштаба Вселенная получается чем-то вроде цифрового изображения очень низкого качества. Иван Кузьмич достал из-под подушки журнал с голой бабой на обложке. Предположим, это Вселенная, — сказал он, обращаясь к невидимому собеседнику, которого он себе представил. Страшная-то какая, — прокомментировал невидимый собеседник голую бабу. Иди отсюда вон, не мешай мне, сучье отродье, — прогнал Иван Кузьмич этого очевидно недалёкого невидимого собеседника и представил его обратно. Итак, — продолжил он, глядя на фотографию, — это Вселенная. Она выглядит как непрерывное изображение, но начиная с определённого уровня увеличения она рассыпается на точки, составляющие единое целое. И также наш мир, — радостно продолжил доморощенный мыслитель, — собран из микроскопических точек в единую красивую картину! Иван Кузьмич причмокнул, подошёл к окну и залюбовался единой красивой картиной Вселенной, собранной из микроскопических точек. Картина состояла из домов, сугробов, заваленных снегом автомобилей, почти невидимого в темноте детского садика во дворе и затуманенной в своём вечном забвении зеленоватой Луны, чей свет лился на склонённую заснеженную яблоню у самого окна первого этажа. Ивану Кузьмичу захотелось завыть на Луну, как волку, от одиночества перед лицом этой прекрасной и почти разгаданной им Вселенной. Оставалось непонятно одно: что стоит за этой голограммой? Как она появляется? В той статье в интернете, которую прочитал Иван Кузьмич, было написано, что наука бессильна решить эти вопросы. Может быть, когда-нибудь решит, но скорее всего нет. Слишком скуден человеческий разум. Президент Лондонского королевского общества, космолог и астрофизик Мартин Рис, отъявленный пессимист, так и сказал: «Нам не понять законы мироздания. И не узнать никогда, как появилась Вселенная и что её ждёт. Несомненно, объяснения есть всему, но нет таких гениев, которые смогли бы их понять. Человеческий разум ограничен. И он достиг своего предела». «Как это так? — возмутился неограниченный разум Ивана Кузьмича, — как это — нет таких гениев? А я? Вы мне только скажите, и я всё сразу пойму». С таким настроением Иван Кузьмич лёг спать, твёрдо решив понять во сне всё оставшееся про Вселенную и проснуться с полным знанием — может быть, для просвещения человечества, а, может быть, для одинокого хранения в своей душе. Во сне разум Ивана Кузьмича оказался в предвечном пространстве, где всё начиналось. Рядом с ним был великий каббалист 16 века Ицхак Лурия, душа которого услышала душу Ивана Кузьмича и вознамерилась показать ему величайшие тайны Вселенной. И увидел Иван Кузьмич, как из Эйн-Соф в предвечное пространство цимцума, откуда Бог удалился, сжавшись в себя, и где положил быть миру, течёт Божественный свет — не рассеянными потоками, но единственным, тонким и точным, как бы лазерным, лучом. Из света этого образовался человек, и Ицхак Лурия сказал Ивану Кузьмичу, что это Адам Кадмон. Потоки света струились из его глаз, губ, ушей и ноздрей. Они соединялись в одно целое, но потоки света из глаз были распылёнными, и каждая сфира образовывала обособленную точку. «Смотри, брат, вот то, о чём ты спрашивал, — сказал Лурия, — это мир точечного света, Олам ганекудот или Олам гатонгу». Проснувшись на рассвете, Иван Кузьмич вначале всё забыл, а потом всё вспомнил. Он снова подошёл к окну и смотрел на встающую над Москвой зарю. Он знал, что заря состоит из точек, и дома, и машины, и снег, лежавший на ветвях яблони под окном, и воробьи. Глядя в небо, словно пытаясь пробиться взглядом сквозь зарю, к удалённым планетам и звёздам, Иван Кузьмич понимал, что в нём сейчас образовалась точка, в которую пришло человечество. Он видел невидимое как визионер, мыслил как философ и желал всё проверить и проанализировать как учёный, и это говорило о том, что в нём, одиноком слесаре механосборочных работ 6-го разряда, совершалось перворазрядное самосознание человечества. Он знал, что не сможет никому ничего доказать, но надеялся, что в скором времени учёные изобретут прибор, который опровергнет всё, что знало человечество о Вселенной до начала мышления Ивана Кузьмича. Этот прибор докажет, что Вселенной в том виде, как мы её знаем, не существует, что Вселенная — это божественный свет, излучаемый Эйн-Соф, образующий Адама Кадмона и из глаз его создающий мир точек, образующий вселенскую голограмму. В этой голограмме есть все элементарные частицы, все возможные формы материи и энергии: снежинки и квазары, голубые киты и гамма-лучи. Прибор этот докажет также и то, что людей как вида не существует, а существует сплошная Нирвана. Пока же прибор не изобрели, Иван Кузьмич решил хранить своё знание в себе. Однажды, за бутылкой, он всё-таки хотел разделить его с другом, сантехником Фёдором Петровичем, открыл было рот да только и сказал: «Эх-ма…» — и махнул рукой.

Мужчина и женщина столкнулись у двери в подъезд. Мужчина был высокий, в спортивных штанах и красной футболке. Он нёс на руках детский велосипед, глядя на который женщина подумала: «Сразу видно — хороший отец. Не то что мой бывший, бросил меня с ребёнком и алименты не платит. А этот — носит велосипед, наверное, провожает сына в школу, играет с ним в футбол». И от воображения счастья и образцовости жизни мужчины и его семьи женщине стало занудно и завидно. Женщина несла на плече довольно большую чёрную сумку, про которую мужчина подумал: «Женская доля, и что они все носят в этих своих огромных сумках. Не иначе как цепи времени и пространства, мировую скорбь, огромную книгу, в которой написаны одни глупости». Оба они долго искали ключи, неодобрительно глядя друг на друга. Наконец кто-то из них нашёл, приложил ключ к домофону, они вошли в подъезд. Мужчина с велосипедом вызвал лифт, а женщина пошла в свою квартиру на первом этаже. Мужчина с детским велосипедом поднимался на лифте на верхний этаж, в свою холостяцкую квартиру. Сына у него не было, а детский велосипед он украл в соседнем дворе, потому что имел обыкновение красть разные вещи и относить их к себе домой. Женщина пришла к себе, покормила сына и удалилась в свою комнату. Там она достала из большой чёрной сумки большую чёрную коробку, в которой лежал большой чёрный резиновый член, и дальше занималась с ним тем, для чего он был предназначен, забывая свою бедность и одиночество. У неё был сын, и ему нужен был отец и велосипед, а у мужчины на верхнем этаже был детский велосипед и член, которыми ему было не с кем поделиться. Детский велосипед мужчина поставил в захламлённую маленькую комнату, больше похожую на склад; женщина положила резиновый член обратно в коробку.

Две мрачные, суровые женщины, мать и дочь, одной за пятьдесят, другой в районе тридцати лет, подъехали на велосипедах к бюро ритуальных услуг в посёлке Сосново. Бюро это расположено на территории сельской больницы, сразу налево от входа; вокруг больницы растёт сосновый лес. Женщины спешились и приставили велосипеды к стенке здания. Одеты обе были невзрачно, по-сельски, с равнодушием к своему виду, в какие-то старушечьи штаны и старые, некрасивые свитера. На голове у дочери был платочек, как будто она собиралась в церковь. На измождённых лицах застыло выражение тупого напряжения. Женщины постучались в дверь, приоткрыли, заглянули. Там сидела толстая накрашенная тётка и говорила с каким-то мужиком. «Подождите», — сказала она заглянувшим. Женщины послушно закрыли дверь и встали рядом с ней навытяжку, ожидая. Так, молча, они простояли минут семь, наконец дверь открылась, мужик вышел, и женщины были допущены в помещение. «Здравствуйте, — сказала мать, — мы хотели бы узнать, возможно ли похоронить тело на сосновском кладбище». Для тех, кто не знает — сосновское кладбище находится неподалёку, в сосновом лесу. Оно — небольшое и живописное, высокие деревья растут прямо на территории могил. «У вас кто-то умер? Хотите похоронить? Местный, сосновский?» — спросила тётка из бюро. «Мы просто хотели узнать, — ответили женщины, — мы для себя». «Вы больны?» — удивилась тётка. «Нет, мы относительно здоровы, — ответила дочь, — просто хотели узнать». «Вы местные?» — спросила тётка. «Мы — дачницы из соседнего посёлка, прописка у нас петербургская», — ответили женщины. «Тогда нельзя, — сказала тётка, — у нас муниципальное кладбище, мы хороним только тех, кто прописан в Сосново». «Мы бы очень хотели, — сказала дочь, — нам очень нравится это кладбище. Там сосны, и, кажется, там так хорошо лежать. И тем, кто будет навещать, приятно будет под соснами посидеть на могилке, попить вина, вспомнить. Точно нельзя?» «Нет, нельзя, — сурово ответила тётка, — мы хороним ТОЛЬКО сосновских». «Мы заплатим, — сказала мать, — может быть, за деньги можно?» «Нельзя! — закричала тётка, — хороним ТОЛЬКО сосновских! Только сосновских! На кладбище земли нет, поэтому и платных мест тоже нет. Это муниципальное кладбище, мы здесь хороним бесплатно, но только местных». «А нам говорили, — монотонным голосом продолжила мать, — что за деньги можно куда угодно, хоть в Александро-Невскую лавру». «Нельзя! — кричала тётка из бюро, — это муниципальное кладбище, нет земли, — потом посмотрела на страдальческие лица матери и дочери и уже мягче добавила: — Сейчас нельзя. А что дальше будет — никто не знает. Выпишут новые участки земли под кладбище — может, и можно будет за деньги хоронить городских. Сейчас законы не то что каждый год меняются — каждый месяц! Кто знает, что дальше будет. Может, потом будет и можно. Вы живите пока, — ещё мягче, прочувствованно сказала тётка, — может, и доживёте до того времени, когда можно будет у нас хоронить». Разговор был исчерпан. Женщины попрощались и вышли с тем же выражением напряжения и какого-то въевшегося страдания на лицах, сели на велосипеды и уехали.