Однако самое важное сейчас было ухитриться разменять трешницу, найденную в кармане Окуня-актера, на двадцатикопеечные монеты и гривенники для автоматов. Проблема эта была нешуточная, еще более усложненная ранним временем – не было еще восьми и работал только один «Молочный» на углу, а там все зависело от продавщицы: если будет симпатичная Света, то трешницу, может, и разменяет, а если злющая Вера Петровна, то и думать нечего.

Кроме того, и это еще более запутывало нить его размышлений, очень хотелось холодного пива, а среди обрывков бумаги и табачных крошек в актерском кармане нашлась одна двадцатикопеечная монета, эквивалентная стакану пива.

С одной стороны, пива хотелось очень, но с другой – для этого идти надо было круто вверх по жаре один раз, чтобы выпить пива, а потом, когда трешку разменяешь, и второй, уже чтобы набрать бидончик. Кроме того – и тут начинались размышления малоприятные, чтоб не сказать хуже, – пить пиво ему, наверное, сейчас нельзя было в принципе, Хиромант не раз подчеркивал необходимость трезвости и сосредоточенности, будто бы влияло это на глубину и место проникновения.

– А то можешь попасть в нежелательное место, и выбраться будет трудно, если вообще выберешься, – загадочно сказал он тогда.

– Но если я там, в прошлом, застряну, то кто же здесь будет? Меня что, здесь не будет? А если я на несколько лет там застряну? – задавал он тогда Хироманту вполне логичные, как ему казалось, вопросы. Но Хиромант толком не ответил, сказал, что, скорее всего, будет он тогда существовать параллельно. Его такой ответ не устраивал, но больше вопросов он не задавал.

В задумчивости Рудаки почесал затылок, с некоторым удивлением обнаружив там волосы, но удивление это было недолгим – похоже, привыкать он начинал уже к пространству проникновения, – и пошел в «Молочный». Ему повезло, там работала сегодня Света – Светик, как называли ее покупатели, которая разменяла ему от щедрот два рубля и собралась налить молока в бидончик, но он от молока уклонился, сказав, что зайдет позже, а сейчас у него дела, не терпящие отлагательства, и пошел к вожделенным автоматам.

Пивные автоматы грязно-синего цвета стояли в ряд у стены шестнадцатиэтажного дома на самом верху Бульвара. Было их пять, но работали только два, и к ним уже образовалась очередь. В рабочий день была она для такого времени естественной – люди опохмелялись перед работой, и таким же естественным было присутствие в очереди Серикова. Во-первых, жил он как раз в этой многоэтажке, а во-вторых, если бы и не жил, то все равно приехал бы сюда, ибо опохмелялся каждый день, а пивных автоматов в городе было мало.

Увидев Рудаки, Сериков кисло сказал:

– А… Аврам. Давай сюда.

Однако Рудаки, помня суровые нравы утренней очереди за пивом, от приглашения отказался:

– Я с бидончиком. Ты мне возьми стакан, а я пока в очереди постою, – и дал Серикову два гривенника.

– Как знаешь, – хмуро сказал Сериков, но гривенники взял и скоро подошел к нему с пивом.

Они выпили пиво, не покидая очереди, и немного поговорили о делах текущих. Оба, кроме основной службы, подрабатывали еще и синхронным переводом на стороне и были в этой провинциальной республике одними из первых синхронистов. Сериков сказал, что скоро намечается конференция то ли по физической химии, то ли по химической физике («Нам один хрен», – заметил он по ходу рассказа) и он уже ведет переговоры. Обсудили, кого еще взять из синхронистов, и тут подошла очередь Рудаки. Он выпил с Сериковым еще по стакану, набрал пива в бидончик и в состоянии легкой приподнятости пошел к себе.

Он шел и сначала думал о приятном: как он сейчас придет и разбудит Окуня-актера, и выпьют они с ним пива, а может быть, и закуска какая-нибудь найдется после вчерашнего, хотя шансов мало. Но когда подошел он уже к своему подъезду, вдруг осознал, что ему сейчас предстоит и похолодел.

Встала перед ним вдруг задача, из-за которой он давно уже ощущал какое-то смутное неудобство, но только сейчас понял, в чем дело. А дело было в том, что не знал он, какой код набрать. Только сейчас до него дошло, что дверь подъезда он, выходя, захлопнул, а теперешнего кода не знает, а если набрать 05–26, то не известно, куда попадешь.

Хотелось ему домой, в свое время, но и выпить пива с Окунем-актером и снова ощутить себя молодым и веселым хотелось не меньше.

«Может, камешек бросить в окно той комнаты, где Окунь спит?» – подумал он, но тут же от этой мысли отказался – знал, что Окуня-актера в теперешнем его состоянии не разбудит и артиллерийский снаряд, залетевший в окно.

Оставалась еще возможность узнать код этого месяца у соседей – он вспомнил, что тогда код меняли каждый месяц из-за окрестных подростков, портивших подъезды неумелыми граффити – занятие это у них тогда только входило в моду, и не освоили они его еще толком, да и материалов теперешних не было, но вред стенам все же наносили существенный.

Он остановился возле двери парадного, поставил на крыльцо бидончик с пивом и стал ждать, не появится ли кто из соседей, но никто не появлялся. Время было неподходящее – работающие уже ушли, а пенсионеры появятся позже.

Несмотря на раннее еще время, солнце начало уже припекать. Стоять возле подъезда на солнце было жарко и скучно, и, помаявшись какое-то время, Рудаки решился и – будь что будет – набрал 05–26 и дернул вниз металлический крючок.

«Хорошо, что бидончик оставил, – была его первая мысль, когда шагнул он через порог открывшейся Двери. – Хорош бы я был сейчас с бидончиком!»

– Смотри-ка ты, у нас утюг новый, – Рудаки с интересом разглядывал произведение американской инженерной мысли, а может, и не американской – бог знает, откуда этот «Тефаль». – И терка какая-то съемная. А терка эта зачем? И вообще, откуда вещь? – спросил он.

– Ну, ты даешь, – сказала Ива, – профессор рассеянный. Ты же сам его из Стамбула привез.

– А… – вспомнил Рудаки, – так это же давно было. Он же вроде того уже, сломался, и мы старым гладили.

Ива посмотрела на него изумленно и покрутила пальцем у виска:

– Ты, я вижу, совсем заработался. Что значит давно было?! Это ведь новый – ты его на прошлой неделе в Стамбуле купил.

– Ага, этот. Я о нем и забыл как-то, – сказал Рудаки и задумался.

И было о чем: забыл он не только об утюге: утюг – бог с ним, – мелочь утюг, что ему утюг, о нем и забыть можно, дело было в другом. Дело было в том, что забыл он об этой поездке в Стамбул, начисто забыл. Забыл, зачем ездил, правда, тут более или менее понятно – ездил переводить, чего ж еще? Но вот с кем ездил и как там все в Стамбуле было, забыл начисто. И у Ивы нельзя спрашивать – к врачу потащит.

Он попытался напрячь память, вспомнить хотя бы что-нибудь из того, что с ним было в Стамбуле, но ничего вспомнить не смог, совершенно ничего; ни как туда летел, ни как обратно, ни в какой гостинице жил – ничего. Зато помнил он отчетливо яркое, несмотря на яркое солнце, оранжевое пламя, рвущееся из-под крыши мечети, помнил, как сначала медленно наклонялся, а потом обрушился с грохотом мозаичный минарет и как слились в едином вопле крики людей, закрывшихся в мечети, слышал «бум-бум» танковых пушек и сухой треск винтовочных выстрелов. Все это были картинки из проникновения – он старался забыть этот ужас, который довелось ему пережить дважды, но забыть никак не мог, а вот поездку в Стамбул не помнил, хоть убей.