Я говорю: что, все плохо? Ты говори, я выдержу.

Яна мотает головой: наоборот, все хорошо. Просто как-то внезапно. Я рассказала Виктории Львовне, что в областной тебе сказали… ну что тебе остался год.

— И что она?

— Посмеялась. Сказала, шансы хорошие. Но она попросила подготовить тебя. — Яна смотрит на меня.

Я говорю:

— Ну давай, готовь.

— Она меня попросила подготовить, но я сразу скажу, ладно? Не знаю, как к этому можно подготовить. — Яна отворачивается. — Она сказала, что, скорее всего, ты потеряешь глаз.

Мне нравятся заброшенные дома в седых зарослях паутины, аварийные здания с комнатами, где дети и время подрали обои, там до сих пор хранятся покрытые пылью вещи давно ушедших людей, пачки черно-белых фотографий, сделанных для памяти и оставленных для исчезновения, тихие места, тишину которых страшно нарушать, кладбища поездов на вечной стоянке и пустые цеха распиленных на металлолом заводов, там когда-то работали люди, чтобы жить и выплачивать ипотеку, а теперь никто не работает, иногда бродячий пес забредет, но чаще там совсем никого, пустота и забвение, мне нравятся покинутые детские сады, в которых настал вечный тихий час, мертвые церкви и деревни, заросшие мятликом и овсяницей, что прорастают сквозь ржавую плоть машин. Мне нравится умирание девяностых и нулевых.

Идея изучить заброшенные здания Ростова возникла неожиданно. Во-первых, я собирал материал для своей новой книги. Во-вторых, что гораздо важнее, меня тянуло к заброшенности и пустоте; необъяснимая внутренняя тяга. Как оказалось, тянуло не меня одного. На предприятии, где я работаю, нашлось еще несколько человек, которых интересовала индустриальная пустота. В первую очередь Крупковский. Крупковский — человек хороший и безотказный. Можно о чем угодно попросить: поможет. Отремонтировать что-нибудь, одолжить денег, переставить мебель — все, что угодно. С другой стороны — контркультурщик: читает Паланика и Уэлша. Слушает что-то такое тяжелое. Увлекается БДСМ. Периодически бросает пить и курить, потом снова начинает пить и курить — больше, чем раньше. Отращивает бороду, а затем сбривает бороду и бреется налысо. Купил синтезатор, чтоб серьезно заниматься музыкой: спустя неделю синтезатор погребен под завалами нижнего белья, брюк и носков. Хочет жениться. Потом говорит, что тян не нужны. Потом снова начинает с кем-то встречаться: и в этот раз все серьезно. Подыскивает квартиру, чтоб съехать от мамы и жить с девушкой вместе. Спрашиваешь: а как же твое БДСМ? Ему это уже неинтересно. Крупковский собирает деньги на съем жилья. Через месяц спускает все на подозрительный оккультный кружок. Теперь Крупковский исследует влияние чакр на организм человека. В его жизни появляется понятие эгрегор. Он переписывается с солисткой начинающей металлической группы откуда-то из Перми. Увлекается сатанизмом. Забывает про сатанизм. Увлекается славянским язычеством. Таскает на себе оберег. Двачует. Хочет испытать посмертные ощущения. Пробует аудионаркотики. По сети расследует происшествие на перевале Дятлова. Крупковского можно подбить на что угодно. Поэтому, когда я говорю: есть идея побродить немного по Аксайским катакомбам, Крупковский сразу соглашается. Оказывается, он сам давно подумывает о чем-то подобном. Так что в ближайшую субботу — обязательно. Надо только подготовиться. Купить подходящую непромокаемую обувь. Что-нибудь вроде берцев. Еще нужна теплая одежда. Конечно, сейчас лето. Но в катакомбах будет прохладно. Часть их затоплена. Некоторые коридоры завалены: придется ползти. Крупковский не задает вопросов, зачем вообще нам туда идти. Для него это очевидно.

Далее с нами собирается Рома. Бывший моряк, сейчас — заядлый фотограф. Рома знает о фотографии все. Какой фотоаппарат снимает лучше, какой — дрянь. Посоветует матрицу, поможет выбрать объектив. Мечтает о полнокадровом зеркальном фотоаппарате для себя, но денег на такой у него нет, даже подержанный. Поэтому обходится кропом. Предпочитает «Кэнон». Снисходителен к «Никону». Фотографирует все подряд: людей, архитектуру, животных, банки из-под пива, лист тополя ночью в электрическом свете тусклого фонаря, одинокие фигуры на пустых улицах недалеко от набережной, где дорога спускается вниз, как будто падает в пропасть, и черные тополя крестят узкий асфальтированный тоннель, ведущий к реке; он фотографирует тяжелый от ила и городских нечистот Дон, который не спеша тянет по себе прогулочный теплоход с флагами России и Ростовской области, мост через реку, залитый электрическим туманом, пустую сигаретную пачку возле бордюра, горелую спичку на бледном асфальте, взлохмаченную дворнягу, что подслеповато щурится в объектив, и кусок рекламной газеты прилип к ее подранному обстоятельствами хвосту. Рома размещает фотографии в крупном сетевом фотобанке в надежде, что какая-нибудь из них выстрелит и принесет ему приличный гонорар, но в результате зарабатывает несколько центов. Я говорю: как насчет выставки твоих работ? Ты ведь стараешься работать высокохудожественно, верно? Тут без выставки не обойтись. До-о, смеется он. Серьезно, говорю я, почему бы и нет? На это нужны деньги, говорит он. Это понятно, говорю я, но ведь стоит рискнуть и вложиться, верно? Окупится, прославишься. Ну конечно, прославлюсь, смеется Рома. До-о-о, говорю я. До-о-о, повторяет Рома. На предложение отправиться в Аксайские катакомбы он сначала отвечает: не знаю. Надо поговорить. У Ромы жена, с которой следует посоветоваться. Говорит: я тебе позвоню вечером. В назначенный срок он не звонит. Звоню я. Пока не знаю, говорит Рома. Давай завтра скажу. Тут есть одна проблема. Нет, погоди. Сейчас перезвоню. Перезванивает через час: пока точно не знаю. Может, в субботу будут дела. Пока неясно. Я говорю: хорошо. С Ромой такое бывает: ничего не ясно. Все зыбко, ненадежно; жена. Я говорю: но ты там постарайся все-таки. Нужны первоклассные снимки. Как же мы без нашего великого фотографа. До-о, иронически тянет Роман. До-о, говорю я и вешаю трубку. Через десять минут звонок: в общем, я с вами. Что взять? Фотоаппарат, говорю. Ну это понятно, говорит, а что еще? Ладно, разберемся.

Третий в нашей компании Дима. Дима — самый молодой в отделе. Скоро он уволится с нашего предприятия: здесь у него никакого будущего. Все козырные места в отделе заняты. Будущее для каждого расписано, и для него места в этом расписанном для других будущем нет. Он уйдет работать менеджером в магазин покрышек. Но пока что работает. Ему интересна любая движуха. В Аксайские катакомбы? — переспрашивает он. Круто! Он соглашается сразу. Вау, говорит он, конечно, погнали. Это будет интересно. Я и Аню с собой возьму. Аня — его девушка. Потом выяснится, что раньше она работала медсестрой в ростовском онкодиспансере. Но это выяснится очень потом, после того, как мне поставят диагноз. Уже после того, как я буду ждать квоту на операцию. Аня с Димой придут в гости. Принесут гостинцы. Мы будем пить чай с конфетами. Я все это смутно помню. Я тогда был немного не в себе. Все нормально, говорил я им, справлюсь. Все вырежут. Потом облучат. Все будет хорошо. Может, химию дадут. Мы вовремя обратились. Я повторяю слова профессора Светицкого. Повторяю слова Виктории Львовны, которая принимала меня в десятом кабинете. Может, потеряю глаз. А вообще — вылечусь. Прорвемся. Это ясно как божий день, смеюсь я. Наверно, мой голос звучит несколько истерически. Аня с Димой сидят за столом напротив. Стараются не смотреть на меня. У меня в руке платок, иногда я вытираю им под глазом. Из-под глаза сочится прозрачная клейкая жидкость. Я говорю: в онкоинституте такое лечат. Дорого, конечно. Но туда ходят именно лечиться, а не доживать. Да, говорит Аня, там хорошие специалисты. Я сама была медсестрой, правда, в онкодиспансере. Многие лечились в онкоинституте, а у нас в диспансере им давали химию. Ты работала в диспансере? — удивляюсь я. Она кивает. Слушайте, а что такое химия? — спрашивает Дима. Просто слышишь: химия, химия. А что это? Лекарства, говорю я. Капельницы, говорит Яна. Ну не всегда, говорю я, иногда и в таблетках бывает. Значит, просто лекарства? — спрашивает Дима. Да, говорю я, просто лекарства. Только они обычно и на здоровые клетки нехорошо действуют. То есть можно в принципе умереть от химии, а не от рака. Я произношу эти слова с каким-то нездоровым удовольствием. Как будто гораздо лучше умереть от химии, чем от рака. Как будто это такая в своем роде победа: заболеть раком, но умереть не от рака, а от чего-то другого, пусть даже от химии. В этом есть успокоение. Я замечал такое отношение у других. Например, человек рассказывает: не волнуйся, рак можно победить! Например, моя мама. Такой диагноз поставили! Четвертая стадия. Врачи давали полгода, не больше. Полечилась и десять лет прожила. Умерла от сердечного приступа.