— Это плохой лес, — сказал он. — Здесь на каждом шагу нас могут съесть или отравить. Но выйти из этого леса живыми у нас больше шансов, чем покинуть Шлараффенланд, если мы понадобимся Мачехе. Поэтому отец и вывел нас. Я думаю, он знал, что у Мачехи насчет нас свои планы… Решил — раз уж погибать, так пусть у них хоть крошечный шанс, да будет. Глядишь, Железный лес их и помилует…

— Лучше Железный лес, чем Мачеха, — серьезно кивнула Гретель. — Она ест детей. Это все знают.

— Меньше слушай, что кухарки на рынке болтают, — поморщился Гензель. — Ест!.. Придумаешь тоже. К чему ей дети? Она же даже голода не знает.

Но во взгляде Гретель обнаружилась уверенность, которая редко встречается у детей.

— Не все дети. Только те, у которых внутри порчи мало. Квартероны, как мы. Мулы Мачехе не нужны, у них внутри все грязное и порченое. Слишком много генетических дефектов. Бракованная плоть.

— Иной мул на человека больше похож, чем наш брат, квартерон, — из упрямства заявил Гензель. — Горазда же ты выдумывать, сестрица! Всем известно, что Мачеха забирает себе только непослушных детей, которые родителей не слушают или против власти идут. Больно нужно ей наше квартеронское мясо!

— А вот и нужно! — не согласилась Гретель, обычно редко спорившая со старшим братом. — Наше мясо лучше прочих. У мулов все мясо испорченное, там человеческого — половина или меньше. Такому цена медяк, если каких-нибудь полезных мутаций нет. У нас, квартеронов, максимум четвертушка. Значит, внутренние органы немного у нас не человеческие, но только на четвертушку эту. А все прочее можно использовать, пока это мясо не натянуло в себя ядов и токсинов из города, не стало жестким от работы или не испортилось.

Гензель с сомнением бросил взгляд на собственные руки. Руки были тощими, жилистыми и грязными, с острыми костяшками и обломанными ногтями. Едва ли Мачеха, даже будь она так жестока, как говорят слухи, соблазнилась бы таким. Из его, Гензеля, мяса даже похлебки не сварить, а если и сваришь, то, должно быть, будет горше полыни…

— Ну и куда это мясо?

— По-разному, — совсем по-взрослому вздохнула Гретель. — Для города все сгодится. Город — это ведь тоже как тело, только очень большое и прожорливое. Ему нужна свежая кровь, эритроциты, гемоглобин и…

— Завязывай ты со своими словечками, — недовольно буркнул Гензель. — Опять понесло.

Гретель отщипывала от белковой плитки маленькие кусочки и отправляла их в рот.

— Нервную ткань — в геномастерские. В городе их много, она всегда в цене… Желчь и лимфу в лаборатории, говорят, отправляют. На питательные растворы для всяких бактерий, им это как похлебка… Кости — на гидропонические фермы. Кожу — в мастерские… У мулов кожа грубая и толстая, не везде годится…

Гензель не некоторое время даже забыл про голод, наблюдая, как с ладони сестры исчезают один за другим кусочки плитки. Было что-то жуткое в том, каким спокойным тоном она перечисляла все это, размеренно поглощая еду.

Гензелю показалось, что полуптица-полузверь с раздутой головой протопталась своими лапами аккурат по его груди, и оттого сделалось внутри тошно и противно. Он и прежде слышал подобные слухи, да и пострашнее от мальчишек или пьяных подмастерьев можно было подчас перехватить.

Например, о том, что Мачеха держит личный цирк уродцев, куда со всего света поставляются самые страшные мутанты, даже не мулы, а те, кого генетическое семя лишило и надежды на человекоподобие. Или о том, что у Мачехи есть собственное тело, сшитое из частей людей и животных, только его никто не видел, потому что оно не выходит из своих чертогов. Или…

Да мало ли о чем болтают на грязных улочках Шлараффенланда! Можно подумать, не болтали там намедни о том, что войско небесных альвов с золотым оружием летит разить городских мулов — за их греховную природу и издевательство над Человечеством, Извечным и Всеблагим. Все городские мулы неделю в страхе по подвалам прятались, и что же, заявился в Шлараффенланд хоть один альв?..

— Даже если и так, как ты говоришь, все равно нечестно выходит, — сказал Гензель. — Тогда Мачехе надо господ побогаче потрошить и есть. Окторонов, седецимионов, тригинтадуонов. У них-то, чай, человеческого в мясе и крови побольше!.. У некоторых порченого — всего по проценту-трем. А у меня семнадцать! Чего же сразу нас, квартеронов?

— Господское мясо слаще, но и дороже, братец. Не каждому по карману. Да и кто же станет седецимионов и тригинтадуонов потрошить, если они все Мачехе служат да посты важные занимают? Судьи, чиновники из ратуши, генералы, прочие…

Гретель не знала многих слов, иные по-детски коверкала, но Гензель чувствовал, что какая-то толика правды в этих словах есть. Он и сам не раз задавался вопросом, отчего в городе пропадает детвора, причем именно из их чернового квартеронского сословия. Мулы почти никогда не пропадали, они даже не пытались бежать из города. Положение их полурабское было настолько плачевным, что, имея раз в день миску белковой похлебки от Мачехи, они уже были счастливы. Да и многие из них с рождения были обладателями стольких генетических хворей, пороков и отклонений, что редко доживали до возраста, в котором захочется куда-то бежать.

— Может, это из-за меня все?

Задумавшись, Гензель не заметил, что Гретель давно покончила с плиткой и теперь бессмысленно комкает в пальцах целлофановую упаковку.

— Что? — спросил он рассеянно.

— Может, это меня Мачеха захотела съесть? А в лесу оба оказались…

Гретель потеребила свой браслет. Он был серебристым, как у брата, но казался лучше отполированным, его металл вспыхивал искрами, стоило поймать редкий в Железном лесу солнечный лучик. На ее браслете была выгравирована цифра «11», и по этой цифре Гретель бездумно водила пальцем.

— Шесть процентов разницы, ерунда какая! — сказал Гензель. — У меня семнадцать — что же с того? Может, наоборот, Мачеха меня выбрала, чтобы порчу по наследству не нести. Вдруг у меня дети и вовсе мулы будут?

— Это никому, братец, не известно — ни тебе, ни мне. Разве что Мачехе. У тебя семнадцать процентов фенотипа порченого, а за детей не он, а генотип отвечает. У тебя семнадцать процентов, а у детей твоих может быть и пять процентов, и сорок. Это анализы надо специальные делать…

— Пусть у них будет три процента, — предложил Гензель, потрепав сестру по волосам. — Тогда они станут урожденными седецимионами. Мачеха пожалует им богатый дом с прислугой и чины соответствующие. Они нас к себе заберут, там и заживем, а? Будем как яблоки в меду купаться, одежку носить из тонкой ткани, челядью командовать… Ты будешь балы и приемы устраивать, а я охотой стану баловаться, как граф какой-нибудь. Закажу геномастерам свору борзых, таких, чтобы след даже через неделю вели. Ну и зубы себе выправлю, конечно. Чтобы были человечьими, как у тебя.

Гретель улыбнулась.

— У тебя хорошие зубы, не надо их менять.

— А вот и поменяю! Надоело, что на улицах на меня пялятся, словно я мул какой. Акулой обзывают. Угораздило же: семнадцать процентов, да так изукрасило, что хоть маску носи… Некоторые с двадцатью процентами живут, а по виду — ну ни за что не догадаешься.