«Извините, Александр Израилевич, - заерзал я по притолоке взмокшей спиной, - пойду работать… срочно ведь». Были кода-то на ты, потом забылось, затерлось. Сейчас он поморщился, но кивнул, и я пошел к Белоцерковскому, где мне таки светили деньги за полгода назад сделанный перевод. Пломбум далёко, а есть надо. О, как я голодал без презентаций!

Белоцерковский меня в квартиру не впустил, вышел на лестницу в теплых тапочках. Денег не дал, пообещал в четверг – после дождичка. О доносе я не думал – думал, где раздобыть. Он сам заговорил, напирая на теперешнее холодное Вы. «Вы представьте себе… мой ученик (читай: мой негр) работал в архивах ФСБ – для своей новой книги… no fiction… это модно. Так он наткнулся на донос Старосельского. Да, да, донос – на Вас… писано в шестьдесят шестом. Наткнувшись, заучил фразу на вынос. Слушайте сюда. А.С.Сапожников записывает на магнитофон передачи радиостанции «Немецкая волна» и систематически прокручивает студентам литинститута им. А.М.Горького на дому у своего однокурсника С.С. Пломбума. Узнали? Вас там ознакомили?»

ДА, ОЗНАКОМИЛИ, ЗАЧИТАЛИ – ОТ НЕРВНОГО НАПРЯЖЕНЬЯ ОН СОВСЕМ ОСЛЕП. НЕДЕЛЮ НЕ СПАВШИЙ, НЕБРИТЫЙ, ЗАПОМНИЛ ВСЁ ДОСЛОВНО В НАДЕЖДЕ ОПРОВЕРГНУТЬ, ЗАДАВИТЬ ИХ СВОЕЙ ФЕНОМЕНАЛЬНОЙ ПАМЯТЬЮ. ЗНАЛ НАИЗУСТЬ ВСЁ, ЧТО БЫЛО НА ПЛЕНКЕ В ТОТ ЕДИНСТВЕННЫЙ РАЗ, КОГДА ПРИШЕЛ К ПЛОМБУМУ С МАГНИТОФОНОМ. ТОЛЬКО ОКУДЖАВА И СТИХИ САМОГО ПЛОМБУМА. СТАЛ ПЕТЬ СЛЕДОВАТЕЛЮ, ТОРОПЯСЬ И ФАЛЬШИВЯ. ОТСТАВИТЬ – БЫЛА КОМАНДА.

«Кстати, Андрей Самойлыч, раз Вы сейчас в затруднительном положенье, не возьмете ли еще один перевод? правда, очень дешево, но курочка по зернышку клюет, а сыта бывает». Я таки взял – на грабительских условиях. Подобрал на задворках рынка у Киевского вокзала горсть подгнивших бананов и съел на ходу. Едва вошел к себе домой – позвонил Пломбум. Сказал: держись, Ноутбук, мы с Ксюшей прилетаем в четверг. Будь благословен холодный четверг в начале августа, хмурый, хоть и без дождя.

Ввалились ко мне – обросший диким волосом Пломбум и на себя не похожая Ксения: похудевшая, с новой трагической складкою рта, в зеркальных очках, и – курит. Но через два-три часа нам вернули радость обратно. Я срезал портняжными ножницами седые космы Пломбума, Ксения сняла свои дурацкие очки и заулыбалась. Осталась-таки ее новая худоба, но оба они лопали за обе щёки принесённую мною на ихние деньги еду. Таки пройдет и худоба, как всё проходит.

НОУТБУКОВ ЕЩЕ НЕ БЫЛО, МЫ ЕГО ЗВАЛИ «СОРОКИН». ПЛЕНКУ С МАГНИТОФОНА «ЯУЗА» У НЕГО ИЗЪЯЛИ ПРИ ОБЫСКЕ, НО МОИ СТИХИ ОН И ТАК ПОМНИЛ. У МЕНЯ БЕЗ МЕНЯ РЫЛИСЬ ПЕРЕД ПОСАДКОЙ В ПСИХУШКУ… СОСЕДИ ПОБОЯЛИСЬ ВЫЙТИ. ТЕРАДИ ЗАБРАЛИ. ВЕРНУЛИСЬ МЫ ОБА – ОН ДАЖЕ РАНЬШЕ, А ПАМЯТЬ ДОЛГО НЕ ВОЗВРАЩАЛАСЬ. ОН ДО СИХ ПОР ВОССТАНАВЛИВАЕТ, ЧТО Я ТОГДА ПИСАЛ. ЕЩЕ НЕМНОГО, ЕЩЕ ЧУТЬ-ЧУТЬ, ГОВОРИТ… СКОРО ОТДАМ.

Они живут у меня, не показываясь Стивенсону, Стивиному сыну от первого брака – с Эстер Смородинской. Будто и не приезжали. Пломбум тих и ласков, Ксения подчеркнуто весела. А я таки больше не могу пойти ни к Белоцерковскому, ни к Старосельскому. Как соберусь – становится страшно, и ноги нейдут. Пломбум таки достал мне другую работу, чтоб я не комплексовал. Ему пара пустяков, у него вся англоязычная литература в кармане. По ночам мне снится общая камера - ожиданье суда. Я так кричу, когда меня бьют, что Ксения села однажды на край моей кровати и говорит: «Ноутбук, выкладывай всё». Притащился Пломбум в пижаме, и я рассказал как есть. Ксения промолчала, однако на другой день вечером принесла выписку из моего следственного дела, заверенную печатью ФСБ. У нее удостоверенье какой-то международной правозащитной организации. Доносы, первые экземпляры, были с подписями, только шиворот-навыворот. Старосельский настучал про компанию подписей в защиту Синявского и Даниэля, он же наврал про валюту. Историю с магнитофоном и радиостанцией «Немецкая волна» сочинил Белоцерковский. Никто из них и ихних негров в архив не заглядывал. Таки они вспомнили фразы каждый из своего доноса. Мы сидели втроем на моей кровати, накрывшись одним пледом. Пломбум объяснял Ксении, что в тоталитарном обществе идет отбор наоборот – противоестественный отбор. Всякий, кто родился удачней, способней окружающих, рано или поздно вызовет зависть и таки схлопочет донос. Пломбум оставил мне большой перевод с хорошим авансом, и они улетели в Англию – диккенсовская пара. Его таки пригласили в Оксфорд читать семантические основы англо-русского перевода. И ей что-то нашли на подхвате. И я остался один like a motherless child.

МАТЬ ВЫХОДИЛА ЗА САРАЙ, СКЛАДЫВАЛА ПОД ФАРТУКОМ ПОЛНЫЕ РУКИ, КЛИКАЛА ИХ, БЛИЗНЕЦОВ МОЙШЕ И АРОНЧИКА: МИШИ, АНДРЮШИ, ИДЁМО НА СЮДА! НЕ ШЛИ, ПРЯТАЛИСЬ В БУРЬЯНЕ, РАЗЫГРЫВАЛИ СЕЛЬМАГ: ЩЕПКИ-СЕЛЕДКИ, КАМЕШКИ-ПРЯНИКИ. МАТЕРИ БЫЛО МНОГО, КАЗАЛОСЬ – ХВАТИТ НАВЕЧНО.

Лечу в Лондон – всю жизнь мечтала – положив голову на уютное плечо Пломбира. Год назад летела с отцом в Америку, одеревенев, боясь коснуться его локтем. Тогда за долгий перелет до меня дошло: не убегаю от равнолюбимых Пломбира и Стивенсона – просто хочу лететь, лететь вот так с отцом, на край света.

ШЕЛ ДОЖДЬ И ДВА СТУДЕНТА. ОДИН В УНИВЕРСИТЕТ, ДРУГОЙ В КАЛОШАХ. ОДИН ПОД ЗОНТИКОМ, ДРУГОЙ ПОД НАДЗОРОМ ПОЛИЦИИ. НЕТ, НЕ В РОССИИ, В КАЛИФОРНИИ ШЕЛ ДОЖДЬ, И МНЕ БЫЛО ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ. СТОЯЛ ЯРКО-РЫЖИЙ НОЯБРЬ, ПОД БЕЗЫМЯННЫМ ШИРОКОЛИСТВЕННЫМ ДЕРЕВОМ ОТЕЦ ОБНЯЛ МЕНЯ, ДАЛ СВОИХ ПОЛКУРТКИ. МИМО БЕЖАЛ ОТЦОВ СТУДЕНТ, ВОЗЗРИЛСЯ НА НАС: ДОЖДЬ ДАВНО КОНЧИЛСЯ, А МЫ СТОЯЛИ, БОЯСЬ ПОШЕВЕЛЬНУТЬСЯ.

После я заболела, мама таскала меня по психотерапевтам. Потом они развелись… мне было семнадцать. Отец ненадолго женился на моей ровеснице – сорок лет разницы, как у нас с Пломбиром. Красивей моего отца, профессора Павла Петровича Терского еще не видано на калифорнийском побережье. За синие глаза, ослепительную улыбку и гвардейскую выправку его прозвали Полом Ньюменом.

ВЗРЕВЕЛ МОТОР НА ВЗЛЕТНОЙ ПОЛОСЕ – ОТЕЦ ПОСТАВИЛ САКВОЯЖ, ЧТОБЫ ЗАТКНУТЬ УШИ. Я ПОСКОРЕЙ СЕЛА В ТАКСИ, БЕЗО ВСЕГО, ЗАХЛОПНУЛА У ОТЦА ПЕРЕД НОСОМ ДВЕРЦУ И НАЗВАЛА ПЕРВЫЙ ПРИШЕДШИЙ НА УМ НЬЮ-ЙОРКСКИЙ АДРЕС. ОТЕЦ ОСТАЛСЯ НА СТОЯНКЕ, СРАЗУ ОБМЯКШИЙ, МИГОМ ПОСТАРЕВШИЙ ДО СВОЕГО ВОЗРАСТА, КОЛИ НЕ БОЛЬШЕ. ДОРОГОЙ Я ЛИХОРАДОЧНО ДУМАЛА, ХВАТИТ ЛИ ДЕНЕГ РАСПЛАТИТЬСЯ И КУДА МНЕ, РАСПЛАТИВШИСЬ, ИДТИ.

Долго тянулся этот черно-белый год, покуда Пломбир не нашел меня, вставши на уши, поставив на ноги калифорнийскую полицию и задействовав университетские связи. Вот, приземлились – шасси нежно коснулось земли. Аэропорт Хитроу, нас встречают, и мне ничего не грозит.

Сентябрь пришел-таки теплый (долг за холодный август). Перевожу, что Пломбум оставил, сидя в кресле-качалке… придвинул старый торшер. Тихо за окнами – все разлетелись по дачам. Белоцерковский со Старосельским далёко, в своих коттеджах, и в холодильнике у меня есть кой-какая еда. Автор попался занятный – я ни о чем не думал, просто следил за ходом шустрой мысли его. В дверь постучали тихонько – звонок у меня не работал. Теперь уже починил тот, кто тогда стучал.

На площадке стоял Арсений Смородинский, он же Стивенсон. Я таки удивился, и он удивился. «Вы тут живёте, Андрей Самойлыч?» - «Да, я таки здесь живу. А кто еще должен жить в моей квартире?» - «Понимаете, я их выследил… отца с Ксюшей… они сюда вошли». – «Так это, молодой человек, было месяц назад… Вы бы попозже пришли! сейчас они в Оксфорде… не желаете ли за ними туда последовать?» - «Издеваетесь, Ноутбук? как не стыдно? а еще старый человек! Впустите меня… я Вам не верю… Вы их прячете». – «Входите, будьте Вы неладны! ищите… таки найдете пару окурков».