Мадлен, поддавшись внезапному порыву, поцеловала его в щеку:

– Вы очень добрый человек, генерал. Благослови вас Бог!

Он сел на своего прекрасного жеребца и вскоре исчез в конце тенистой аллеи, где она сливалась с речной дорогой.

На закате Мадлен прогуливалась по бурому рисовому квадрату, думая о словах Хэмптона. Для человека гордого и побежденного он обладал на удивление широкими взглядами. И он был прав насчет тяжелого положения Южной Каролины. Если этот штат, как и весь Юг, снова вернется к старому, радикальные республиканцы наверняка решат отплатить тем же.

Неожиданно ее нога, обутая в сандалию, которую она сама смастерила из куска кожи и веревки, наткнулась на что-то твердое. Покопавшись в песчаной почве, она обнаружила довольно большой камень размером с две ее ладони. Они с Шерманами уже не раз находили подобные камни, когда готовили к посеву четыре квадрата рисового поля, и каждый раз удивлялись. Камни в их краях попадались нечасто.

Она смахнула с него землю. Желтоватый, с коричневыми прожилками, камень казался пористым. С небольшим усилием Мадлен разломила его пополам. Но ведь камни не ломаются так легко, а если это не камень, тогда что же?

Мадлен поднесла половинки ближе к лицу. С возрастом зрение у нее быстро ухудшалось. Раньше она никогда не разламывала эти странные камни, которые попадались им в поле, поэтому была не готова к ужасному запаху. Ее чуть не вырвало. Отбросив куски в сторону, она поспешила назад к сосновому домику, и ее тень бежала впереди по земле – такой же красной, как пролитая кровь.

Мне бы очень хотелось поверить, как верит генерал Хэмптон, что наши люди поймут, насколько мудрее и выгоднее вести себя справедливо по отношению к освобожденным неграм. Мне бы очень хотелось поверить, что жители Каролины окажутся достаточно рассудительными и здраво посмотрят на поражение и его последствия. Но я не могу. Мрачные предчувствия снова одолевают меня.

Сегодня вечером я разломила один из тех странных камней, которые ты однажды показывал мне еще перед войной. Какая отвратительная вонь!.. Даже наша земля прокисла и гниет. Я увидела в этом знак. Увидела будущее, надвигающееся на нас, – горькое и ядовитое.

Прости меня, Орри; не нужно было писать все это.

В сумерках того дня, когда Хэмптон приезжал в Монт-Роял, в Нью-Йорке из-за угла Чемберс-стрит выбежала молодая женщина. Одной рукой она придерживала шляпку, другой сжимала листы бумаги, заполненные подписями.

Начался мелкий дождь. Девушка быстро спрятала листы под мышку, чтобы защитить их. Впереди показалось здание театра Вуда «Новый Никербокер», куда она так торопилась. Сейчас театр был закрыт между спектаклями, а на половину восьмого владелец назначил репетицию, и она уже опаздывала.

Впрочем, по вполне уважительной причине. У нее всегда была причина, и всегда такая же важная, как и ее занятие. Так ее воспитали. С пятнадцати лет она была активным борцом за отмену рабства, и все эти годы до своих девятнадцати постоянно за что-нибудь боролась: то за равные права для женщин, то за право голосовать, то за смягчение бракоразводных законов, хотя сама еще не побывала замужем. Нынешним ее делом, ради которого она весь день собирала подписи у театрального люда, стали индейцы, особенно племя шайеннов, подвергшееся жестокой резне в Сэнд-Крик в прошлом году. Петицию предполагалось отправить в конгресс и в Индейское бюро при министерстве внутренних ресурсов с требованием выплаты компенсации выжившим индейцам и наказания полковника Чивингтона, виновного в этом чудовищном преступлении.

Девушка свернула налево, в темный переулок, ведущий к служебному входу. Она работала на Клавдия Вуда всего полторы недели, но уже столкнулась с его ужасным характером. К тому же он пил. От него пахло почти на каждой репетиции.

Вуд увидел ее в роли Розалинды в театре на Арч-стрит в Филадельфии и предложил очень хорошие деньги. Ему было примерно лет тридцать пять, и он очаровал ее своими прекрасными манерами, чарующим голосом и светским видом. Но теперь она уже начинала жалеть о том, что оставила труппу миссис Дрю и подписала с Вудом контракт на полный сезон.

Луиза Дрю сама подтолкнула ее к такому решению, сказав, что это может стать большим шагом вперед в ее карьере, однако предупредила:

– У тебя талант, Уилла. Но ты должна помнить: в Нью-Йорке полно всякого сброда. У тебя есть там друзья, знакомые, к кому можно обратиться в случае необходимости?

– Эдди Бут, – немного подумав, ответила Уилла.

– Ты знаешь Эдвина Бута?

– Да. Они с моим отцом играли в одной труппе на золотых приисках, когда я была совсем маленькой и мы жили в Сент-Луисе. За эти годы я видела Эдди несколько раз. Но он живет очень замкнуто, с тех пор как его брат Джонни убил президента. Я бы ни за что не стала его беспокоить из-за какой-нибудь ерунды.

– Это ничего, главное, что он есть… – Миссис Дрю замялась. – И будь поосторожнее с мистером Вудом, Уилла. – В ответ на вопрос девушки она не стала вдаваться в подробности, добавив только: – Ты сама увидишь, что я имела в виду. Мне не хочется дурно отзываться о ком-то из коллег. Но у некоторых актрис – самых хорошеньких – были с ним неприятности. Тебе не стоит из-за этого упускать свой шанс, просто будь осторожна.

Девушку, которая торопливо шла по переулку, звали Уилла Паркер. Высокая и длинноногая, она была достаточно стройна, чтобы сыграть юношу, и в то же время ее нежная, полная грудь идеально подходила для роли Джульетты. У нее были широко расставленные, слегка раскосые голубые глаза, придававшие ее внешности несколько необычный вид, и очень светлые волосы, которые казались серебряными, когда она стояла на авансцене в огнях рампы. Миссис Дрю ласково называла свою любимицу сорванцом, а Джон, ее обаятельный муж-ирландец, – прекрасным эльфом.

Кожа у Уиллы была гладкой и чистой, рот довольно крупным, а четкая линия подбородка придавала лицу волевое выражение. Иногда она чувствовала себя лет на сорок, потому что ее мать умерла, когда ей было три года, отец – когда исполнилось четырнадцать, а с шести лет девочка уже постоянно выходила на подмостки. Она была единственным ребенком женщины, которую совсем не помнила, и вольнодумца-актера, не мыслящего себя без театра. Отца она нежно любила, пока он не умер от сердечного приступа прямо на спектакле в сцене бури из «Короля Лира».

Питер Паркер принадлежал к той когорте актеров, которые обожают свое занятие и полностью отдаются ему, хотя уже в молодости понял, что не блещет особым талантом и его имя никогда не напечатают крупным шрифтом над названием пьесы. Начал он с детских ролей в родной Англии, потом дорос до более взрослых, сделанных в величавом стиле классицизма в духе семьи Кембл и миссис Сиддонс. В двадцать с небольшим он играл с самим Кином, отбившим у него охоту к декламационной манере классицизма, заразив своей неповторимой естественностью на сцене, которая поощряла актера делать все, что полагалось по роли, даже кататься с криками по полу.