Он не знает, страх это или гигиена. Ментальная гигиена, обеспечивающая оптимальные условия существования. Болеслао ни в чем не уверен, но его существование, которое с тех пор как он превратился в пенсионера стало казаться ему непонятным и жалким, сейчас, по сравнению с увиденным в доме А., выглядит простым и почти прекрасным. Это страх — да. Или гигиена. Ментальная гигиена.

Глядя на эти непонятные картины, Болеслао ощущает свое малодушие острее, чем когда бы то ни было. Перед ним жизнь и труд человека, его тело и его душа, его воображение и его время. Огромный нарост, который ни на что не годится, разве что может восприниматься как биография, выраженная таким вот образом. Болеслао думает о том, что мы все носим внутри дикое поле, заросшее бурьяном абсурда, только никогда не выставляем этих кровожадных форм напоказ, и они разрушают нас изнутри. А вот А. они уничтожат снаружи.

Мы все люди и устроены одинаково, и у меня внутри тоже есть это непонятное, эти цвета и эти формы, эти уродливые чудовища, непрерывно сами себя воспроизводящие. Но артист (плохо ли, хорошо ли) их выражает и освобождается. А у меня не было другой защиты кроме суконочки, чтобы пройтись ею по письменным принадлежностям и корешкам толстых бухгалтерских книг. Гигиена рождается из страха перед жизнью. Раньше я был более чистоплотным в этом смысле. Сейчас мне это немного безразлично, возможно потому, что взрослею, как это ни смешно, в моем возрасте. Может быть, А. поступает правильно. Он живет в окружении того, что не продает, по той причине, что это непроданное есть не что иное как болезнь, раковая опухоль, которую он носил внутри и каждый день выдирал из своих внутренностей, чтобы она не прогрессировала. Но тогда пусть он сожжет ее, эту хрень.

— Что же ты будешь делать, когда для картин не останется места в доме?

В ответ А. лишь пожимает плечами, продолжая теоретизировать. Он уже достаточно пьян, но особенно пьяным выглядит его нос, нос, который можно было бы охарактеризовать как занимающий промежуточное положение между правильным и дерзким. Бедный мальчик, так и не вырвавшийся за пределы школярских представлений о жизни, бедный папенькин сынок, жалкий и вечный ученик, освобождающийся таким образом от своих внутренних страхов, от своей инфантильной несобранности. Но так как у него не покупают того, что он рисует, все это дерьмо возвращается к нему и неизменно пребывает в состоянии переваривания/несварения.

Возможно, что вино помогает ему все это вынести.

— Ну, я пошел. Прощай.

— Подожди, я с тобой, если не возражаешь.

Появляется Андреа.

— Снова уходишь?

Понятно, Андреа не хочет, чтобы ее муж вернулся на рассвете, пьяным.

— Совсем скоро придет дочь.

— Я только провожу немного Болеслао. И сразу вернусь.

Музей краха провожает их до двери. Болеслао предпочел бы уйти один. Я — конченый тип, считает он, но у этого дела идут, кажется, еще хуже. Я ничего за собой не оставляю, выпив последнюю рюмку, а этот все вокруг себя заляпает, как если бы весь его желудок вывернуло наизнанку. И все это будет живопись, которая недолговечна, и дерево, которое, в конце концов, превратится в дрова.

На улице уже ночь, и Болеслао жадно вдыхает глубокую и чистую темноту. Мне всегда казалось ненормальным все, что связано с искусством, таков его окончательный вывод.

— Выпьем по последней?

— Конечно.

* * *

Они доехали на автобусе до верхней части города, застроенной экспериментальными небоскребами, отданными под банковские офисы и интим-клубы с дорогими проститутками. Воскресный автобус — зрелище тягостное. Он до отказа заполнен работницами сферы обслуживания, возвращающимися с танцев или едущими на танцы; молоденькими расфуфыренными девицами, напоминающими ворон в павлиньих перьях, возвращающимися с танцев или едущими на танцы; парочками, целующимися на сиденьях; целыми семьями, повисшими на металлическом поручне вместе с детьми, — те, что на руках у родителей похожи на барочных ангелов и цепляются за крышу, а оставшиеся на полу хнычут где-то внизу. Выйдя на своей остановке, Болеслао и А. испытывают облегчение, хотя ничего и не говорят об этом друг другу.

— Уф.

Они вдыхают уличный воздух. Кажется, стоит осень (автор этого уже не помнит). Вечерний свет, в котором есть что-то от богини огня, вступившей в климакс, едва брезжит над небоскребами Аска[6], превращая их функционализм в маньеризм лаконизма, как неожиданно говорит А., использовав одно из писательских выражений, удающихся ему всегда гораздо лучше, чем живопись:

— Это уже маньеризм функционализма.

Аска — маньеризм функционализма. Болеслао про себя берет на заметку эту фразу. Вот почему ему, клерку, досрочно вышедшему на пенсию, нравится пить с людьми искусства и панками: он учится у них. Ему даже кажется, что он мог бы стать чем-то большим, чем бухгалтер. Не торопясь, прошли мимо закрытых магазинов и нескольких кафе, предлагающих исключительно мороженое. Последние выполнены полностью из стекла. Это воплощения абсурда и одновременно оптимизма не по погоде. Огромный стеклянный куб излучает цвет мороженого (больше всего — так устроено человечество — мороженого съедают зимой): клубничный, малиновый, апельсиновый, зубной эмали. Невиданные цвета итальянского кафе-мороженого — желто-красный, розовый, цвет кадмия и фуксии, белый, не являющийся цветом.

Они закончили свою прогулку по землистому ноябрьскому (ноябрьскому?) цвета морской волны холоду и теперь стоят у дверей одного из уютных клубов с дорогими проститутками (дорогого клуба с уютными проститутками). На тротуаре белокурый гигант, присев на корточки, колдует над мотоциклом с игрушечными колесами. Болеслао узнает гиганта.

— Ханс!

— Болеслао!

Ханс поднимается, распрямляя свое двухметровое тело, и обнимает Болеслао. Старина, дорогой Ханс. Белокурый гигант Ханс — немец, механик, оставшийся и в зрелом возрасте подростком, так же одинок, как и Болеслао (лучше сказать, так же одинок как и множество других немцев). Они много пережили и выпили вместе, несмотря на то, что из них двоих Болеслао принадлежит как бы к старшему поколению. Они познакомились очень давно, в другом дорогом клубе, разумеется, с уютными проститутками, в другом уютном клубе с дорогими проститутками, и с полуслова поняли друг друга. Никто не смог бы объяснить, почему так произошло. Женщины, алкоголь и одиночество — возможно, что это как раз и есть три основных причины, которые здесь объясняли все и ничего.

А. с любопытством рассматривает крошечный красный мотоциклет с изящными маленькими колесами. Присев на корточки, он, оставаясь в таком положении, перемещается вокруг машины, как только что это делал ее хозяин, Ханс. Но А. ниже, и ему все сподручней. Болеслао окликает его и знакомит с обладателем «игрушки». Ханс объясняет ситуацию.