проёбывал в прямом смысле этого слова, то на холсты и на студию у него средств не было. Он начал писать на картонных листах, на которые рвал коробки из-под запчастей «Ауди» — он их брал у механиков на дилершипе, в котором обслуживал свою Audi R8. И писал акрилом, потому что акрил сох быстрее. Вальдемар был нетерпелив, ждать ему было некогда.

“Что тебя сподвигло на занятия живописью?” — любопытствовал Савва. “Понимаешь, какое дело, — говорил Вальдемар, который был рождён ещё в СССР, говорил и думал по-русски, ибо это был родной язык, — я хотел повесить себе в хату какую-нибудь мазню. Чисто для себя, не для понтов, не для лохов с баблом, которые окромя Моне, Пикассо и Бэкона, ничего не ценят, и не для хипстеров при копейке, которые делают вид, что любят Поллока, Ротко и Твомбли. Я обошёл полторы сотни нью-йоркских галерей, съездил в Европу, побывал на всех арт-тусовках, на Манифесте, Документе, на всех Арт-Базелях — в Майями, в Гонконге и даже в самом Базеле — и всё кругом полная хуйня. Не вставило. Ващще ничего не вставило. Если что и не халтура, то бездарность. И ничего на рынке нет такого, чтобы я, измученный с детства красотой и гармонией, мог бы не только вынести, но и стерпеть хотя бы месячишко-другой в свой дрочильне”.

“Мне люб по-человечески Бэкон, мне нравится Дюбюффе, я принимаю умом Баскию. Но чтобы и душа, и сердце, и мой всё ещё живой половой член приняли работу в согласии и мире — такого ещё не было ни разу. Ты меня застукал, когда я пытался избавиться от души. Думал, что полегчает”.

“Я могу любоваться только своими картинами. Я только отних получаю удовольствие. Большее, чем от Жана Дюбюффе, от Баскии, от Люкаса Самараса, от Женевы Фиггис и даже от Олега Ланга. Они у меня фрактальны в своих бесконечных смыслах. Я рассказываю истории, полностью, от и до. Но делаю это самыми скупыми, лаконичными средствами”.

И Вальдемар позвал Савву к себе домой. Он жил в полуподвале, недалеко от Центрального Парка. Обстановка была спартанской — сексодром king-size, вешалки с дизайнерской одеждой, Армани, винтажный Ямамото, Маржела и Варватос. Висело несколько костюмов от покойного Джанни Кампаньи. Также на стеллажах стояло несколько десятков, если не сотня, бутылок. Напитков, что в Америке называют liquors и cordials. «Калымишь барменом?» — спросил Савва. «Нет, просто беззаветно люблю алкоголь», — скромно и без рисовки пояснил Вальдемар. «Какой твой любимый напиток?» — «Чистый спирт» — «И всё?» — «Ещё абсент. И простая минералка».

Потом они пили под вальдемаровыми картинами и слушали Жана-Батиста Люлли, потом поехали к Савве в «Плазу», там тоже пили. Приходили какие-то тысячедолларовые тёлки, с ними пили тоже. Дальше Савва помнил либо плохо, либо вообще никак. Вроде бы они были где-то там же в «Плазе» в гостях у Томми Хилфигера и Савва пытался выебать его жену. Потом были вроде бы в студии у Питера Марино, и, страшно подумать, Савва вроде бы пытался наброситься на Питера. Или Питер его. Нет никакой уверенности, что было на самом деле, потому что Питер старый, женатый. у него дети. Может, просто боролись, как мальчишки. Вроде бы они ещё намерились выебать всех галерейных барышень Нью-Йорка по алфавитному списку, начав с буквы «А», и дебоширили в галерее «Ана Царёв» и у Анны Зориной, потом искали Анину Носей, а потом собирались ехать в тюрьму к Мэри Бун, потому что она на букву «Б». Но это уже вообще недостоверно, даже не из полицейских протоколов, которые изъяли, потому что Вальдемар, оказывается, имел шуры-муры с нью-йоркской прокуроршей, мулаткой с роскошной фигурой, волоокой и очень темпераментной. “Она меня любит, но дистанционно. Мне она нравится, но всё сложно. Если по-простому, — ей в пизду суёшь как в кипяток,” — пояснил Вальдемар свою привязанность. Савва пьяный валялся в каморке у Вальдемара, пока тот ходил за бухлом, и погружался в необузданный мир вальдемаровых фантазий.

А через какие-то неопределённые времена картины Вальдемара Коттлера стали являться Савве наяву, как какая-то гиперреальность. На картоне были трафаретом изображены шесть ступней, три пары. Две мужских и одна женская. Одна пара мужских почернела, на большом пальце ноги висел солдатский жетон, на котором было написано “Урия Хеттеянин”. Между парой женских ног, раскинутых, текла струйка крови, между ними было две мужских стопы, как будто пару застукали in flagrante delicto. Савва прочитал подпись — “Псалмопевец”. С другой картины к нему обратился какой-то бомж со вшами. Бомж оказался пророком Нафаном и он стал обличать Псалмопевца. Потом была вспышка молнии и запахло озоном. Савва вырубился.

* * *

Фрагмент из ненаписанной пьесы Саввы Маренова "Красная Шапочка и все-всё-вся"

Красная Шапочка стыдит Серого Волка на весь Шервудский лес.

— Ты такой большой, такой волосатый, такой грозный! Почему же он у тебя такой маленький?

Волк стыдливо колупает когтем землю и сконфуженно молчит. Видно, как он краснеет под шерстью.

— Ну хоть иногда он у тебя встаёт? Ну хоть на без четверти шесть?

— На без двадцати, — робко мямлит Волк.

— Вставить сможешь?

— Не мучайте меня. Не по этой я части. Мне б порвать кого. Зубами.

— Что ты можешь порвать? Разве только гондон прошлогодний!

— Извините. Мне очень стыдно, что я вас разочаровал.

— Разочаровал? Да ты мне всю жизнь испаскудил! Я мечтала, что меня в лесу жёстко выебет Серый Волк! Что я буду ползать перед ним на коленях, и умолять, а он меня будет раком пялить, а я буду кончать и молить о пощаде, и тогда он запихнёт мне мои мольбы обратно в глотку своим огромным красным хуем. И что я вижу?!

— Мне очень, очень стыдно, простите меня.

Красная Шапочка швыряет ему корзинку с пирожками.

— Неси давай моей бабке!

Волк бухается на колени:

— Только не это! Она шмаляет с чердака из снайперской винтовки. Ближе полукилометра к ней никто не подходит — завалит, отрежет мне яйца и будет делать свои духи. А из шкурки сделает воротник и коврик.

— Мудак никчёмный! — Красная Шапочка сплёвывает, вырывает корзинку и решительно идёт в лес. Волк, как оплёванный, понуро семенит за ней.

* * *

Фрагмент из набросков к книге Саввы Маренова "Учебник цинизма"

Мысленные заметки к главе № 13 "Как стать фартовым"

Основа жизненного успеха — не ум, не труд, не воля, но фарт. Это от слова «фортуна», а не от английского fart — пердеть. Хотя