Я методично документировал все эти действия с восьми лет – того самого возраста, когда неоформившийся бутон несмышленого детства расцвел мудростью и осознанностью, дарующими необходимую любому картографу способность видеть перспективу. Не то чтобы мой мозг уже полностью сформировался – первым признаю, что во многих отношениях я был еще совершеннейшим ребенком. Даже сейчас мне еще случалось иногда намочить постель, да и от иррационального страха перед овсянкой я так и не избавился. Но я твердо убежден: именно картографирование избавило меня от множества детских заблуждений. Выверяя точное расстояние между «здесь» и «там», как-то перестаешь гадать о тайне того, что лежит между ними – а ведь для такого ребенка, как я, с весьма ограниченным эмпирическим опытом, неизведанность пространства между «здесь» и «там» могла бы оказаться совсем устрашающей. Подобно большинству детей, я никогда не был «там», я и «здесь»-то почитай что и не был.{19}

Правило номер один в картографии – не наблюдаешь какого-то феномена, так и заносить его в свою рукопись не смей. Однако многие мои предшественники, включая мистера Льюиса, мистера Кларка и даже мистера Джорджа Вашингтона (выбившийся в президенты картограф, который не умел говорить неправды, но, судя по всему, рисовать неправду вполне умел) – возможно оттого, что были рождены в мире величайшей неопределенности, – жестоко нарушали это правило, наобум воображая себе все, что угодно, на территории, скрытой за ближайшей горой. Например, на картах у них река напрямик идет к Тихому океану, а Смоки-маунтинс – просто тонкая гряда невысоких холмов: ведь так заманчиво заполнить пробел на карте собственными мечтами и страхами. «Тут водятся драконы» – писали картографы древности на месте бездны, открывавшейся за пределами нарисованных ими земель.

Так в чем же заключалась моя тактика? Что помогало мне противостоять искушению творить, а не воспроизводить? Очень просто: каждый раз, заметив, что мое перо забрело за границы изведанного, я останавливался и делал глоточек тэб-соды, неизменно стоящей рядом на столе. Нездоровое пристрастие, скажете вы. Возможно, но это пристрастие к смирению.

– Грейси, – сказал я спокойно, стараясь воспроизвести взрослый дипломатический тон. – Будь добренькой, скажи, сколько тебе попалось плохих початков, а я добавлю к нашим данным эти важные сведения о вредителях нашего района – и работа закончена.

Она покосилась на меня, стряхивая шелковистые волоконца с джинсов.

– Ну ладно. Как насчет… десяти?

– Врешь ты все! – не утерпел я. – Это уж слишком много.

– А тебе-то откуда знать? Ты разве тут был? Нет! Висел на телефоне! И вообще, это кто звонил?

– Из Смитсоновского.

– Кто-кто? – переспросила она.

– Это такой музей в Вашингтоне, – пояснил я.

– А тебе-то они с какой стати звонили?

– Хотят, чтобы я туда поехал, рисовал им иллюстрации и произнес речь.

– Что-о-о?

– Ну…

– Ты вообще о чем? – спросила она.

– Ну, они хотят, чтоб я приехал в Вашингтон и там участвовал во всяких мероприятиях.

– С какой стати? Тебе двенадцать. И вообще, ты полный придурок! – начала было она, но осеклась. – Постой… да врешь ты все!

– Да нет же, – возразил я. – Но я им сказал, что не смогу. Как я доберусь до Вашингтона?

Грейси посмотрела на меня так, точно я не я, а какое-то коварное тропическое заболевание, склонила голову набок и приоткрыла рот – нервная привычка, позаимствованная ей у доктора Клэр.

– Ну что за мир! – посетовала она. – Наверное, Бог меня ненавидит! Вот и говорит: «Эй, Грейси, вот тебе ненормальная семейка, с ней и живи! А, да, еще и в Монтане! И, кстати, твой братец, полный придурок, поедет в Вашингтон и…»

– Говорю же тебе, я не еду ни в какой в Вашингтон…

– Потому что разве ты не слышала – все просто обожают придурков, а в Вашингтоне их так мало.

Я тяжело вздохнул.

– Грейси, по-моему, ты слегка отклонилась от темы… Скажи мне, только по-честному, сколько на самом деле там было плохих початков… и можешь даже не уточнять, какие именно паразиты на каком из них были.

Однако контакт с Грейси был уже утерян. С ней приключился очередной «Припадочный выход». В таких случаях сперва она издавала нечленораздельное бурчание, какого я никогда и нигде больше не слышал, за исключением одного звериного шоу, когда самец бабуина дал брату под дых, а тот издал вот такой вот звук. Комментатор проинтерпретировал это бурчание как «неохотное подчинение доминированию родственника». Потом Грейси, громко топая, убегала к себе в спальню и затворялась там на неопределенно долгий период, не выходя даже поесть. Самое долгое такое затворничество длилось полтора дня – когда я, по чистой случайности, ударил ее током посредством самодельного полиграфа, который после этого инцидента благоразумно разобрал от греха подальше. В тот раз я умудрился выманить Грейси из ее девичьего логова лишь на приманку в почти пятьсот футов жвачки-ленты, на которую просадил месячную стипендию от Геологической службы.

– Прости, Грейси, – воззвал я под дверью. – Вот смотри, тут почти пятьсот футов жвачки – и плюхнул на пол четыре магазинных пакета.

Через минуту Грейси высунула голову из комнаты. Она все еще дулась, но явно уже устала и проголодалась.{20}

– Ладно, – буркнула она. И, втягивая добычу в комнату, добавила: – И давай, Т. В., ты хоть впредь будешь вести себя нормально.

День тянулся медленно. Грейси со мной все еще не разговаривала, так что поболтать было вовсе не с кем: доктор Клэр с головой ушла в детали жучиной анатомии, а отец, как обычно, пропадал на полях. Некоторое время я делал вид, будто мистер Джибсен вовсе мне и не звонил. Да-да, обычный августовский день на ранчо: скоро начнется последний сенокос, школа не за горами, но еще недели две можно наслаждаться купаньем в заводи под обрывом за тополиной рощей.