Мы говорили о Лондоне, где Бернгард никогда не бывал, и о Париже, где он некоторое время учился на скульптора. В юности он мечтал стать скульптором.

– Но, – вздохнул Бернгард, мило улыбаясь, – судьба судила иначе.

Я хотел завести разговор о предприятии Ландауэров, но не рискнул, боясь показаться бестактным. Сам Бернгард, однако, вскользь отозвался о нем так:

– Вы должны как-нибудь побывать у нас в конторе, вас это заинтересует – полагаю, это любопытно, хотя бы с точки зрения современной экономики.

Он улыбнулся, но на лице его застыло выражение крайнего утомления; у меня мелькнула мысль, что он, должно быть, неизлечимо болен.

Однако после ужина он просветлел и начал рассказывать о своих путешествиях. Несколько лет назад он совершил кругосветное путешествие. Любопытный, слегка язвительный, всюду сующий свой изящный клювовидный нос, он повидал еврейские общины в Палестине, еврейские поселения на Черном море, революционные комитеты в Индии, восставшие армии в Мексике. Не без колебаний, осторожно выбирая слова, он передал свой разговор с китайским лодочником о злых духах и поведал не очень правдоподобную историю о грубости нью-йоркских полицейских.

Четыре или пять раз ужин прерывали телефонные звонки – к Бернгарду обращались за помощью или за советом.

– Приходите завтра, – говорил он усталым умиротворенным голосом. – Да… Уверен, все это можно уладить… А теперь, пожалуйста, больше не волнуйтесь. Ложитесь спать. Прописываю две-три таблетки аспирина… – Он мягко, иронично улыбнулся, очевидно, пообещав каждому одолжить денег.

– Пожалуйста, расскажите мне, – попросил он перед моим уходом, – если я не слишком дерзок, – что вас заставило переехать в Берлин?

– Желание выучить немецкий, – сказал я.

После предупреждения Натальи я не собирался поверять Бернгарду историю своей жизни.

– И вы счастливы здесь?

– Очень счастлив.

– Что ж, замечательно. Совершенно замечательно. – Бернгард засмеялся своим мягким ироничным смехом. – Человек столь сильного духа, что может быть счастлив даже в Берлине. Вы должны открыть мне свой секрет. Разрешите мне поучиться у вас мудрости?

Его улыбка погасла. Тень смертельной усталости снова легла на удивительно юное лицо.

– Надеюсь, – сказал он, – вы мне позвоните, когда у вас не будет других дел.

Вскоре я посетил Бернгарда на службе.

Фирма Ландауэров располагалась в огромном здании из стекла и стали неподалеку от Потсдамерплатц. Почти четверть часа я пробирался через отделы нижнего белья, верхней одежды, электрических приборов, спортивных товаров и ножевых изделий к особому закулисному миру торговли, к комнате отдыха, в помещение, где заключались сделки, и в личные апартаменты Бернгарда. Портье провел меня в небольшую приемную, обшитую панелями полированного дерева, с роскошным голубым ковром и гравюрой с изображением Берлина 1803 года. Через несколько минут вышел сам Бернгард. В галстуке и в легком сером костюме он выглядел моложе и элегантнее.

– Надеюсь, вам нравится эта комната? – сказал он. – Раз уж людям приходится дожидаться здесь, нужно создать более или менее приятную обстановку, чтобы смягчить их нетерпение.

– Здесь очень мило, – сказал я и добавил, чтобы поддержать разговор, так как чувствовал легкое замешательство: – а что это за дерево?

– Кавказский орех.

Бернгард произнес эти слова с обычной чопорностью, очень отчетливо. Вдруг он усмехнулся. Мне показалось, что сегодня он в гораздо лучшем расположении духа. – Пойдемте, посмотрим магазин.

В отделе скобяных изделий женщина в фирменном халате демонстрировала достоинства патентованного кофейного фильтра. Бернгард остановился, чтобы расспросить, как идет продажа, и она предложила нам по чашке кофе. Пока я потягивал свой, он пытался втолковать ей, что я известный кофейный магнат из Лондона, и поэтому неплохо бы узнать мое мнение. Женщина уже готова была поверить, но мы оба так смеялись, что она заподозрила подвох. Тут Бернгард уронил свою чашку, и она разбилась. Он ужасно смутился и долго извинялся.

– Это не имеет значения, – уверяла его продавщица, словно мелкого служащего, которого могли уволить за неловкость. – У меня есть еще две.

Вскоре мы подошли к отделу игрушек. Бернгард сказал, что они с дядей не позволяют продавать в своем магазине игрушечных солдатиков или оружие. Недавно на собрании директоров у них возник ожесточенный спор об игрушечных танках, и Бернгарду удалось отстоять свою позицию. «Но это только первый шаг», – меланхолично добавил он, беря в руки игрушечный трактор с гусеничными колесами.

Потом он показал мне игровую комнату, где детишки могли играть, пока их мамы делали покупки. Няня в фирменной одежде помогала двум мальчуганам строить замок из кубиков.

– Видите, – сказал Бернгард, – как филантропия сочетается здесь с рекламой. Напротив этой комнаты мы выставляем особенно дешевые и броские шляпы. Матери, приводящие сюда детей, тотчас попадаются на эту удочку… Боюсь, вы сочтете нас грубыми материалистами…

Я спросил, почему нет книжного отдела.

– Потому что мы просто не решаемся открыть его. Мой дядя знает, что я бы оттуда не вылезал.

Над полками были развешаны разноцветные лампы: красные, зеленые, голубые и желтые. Я заинтересовался. Бернгард объяснил, что каждая из них подает сигнал одному из глав фирмы:

– Мой цвет голубой. Возможно, это в какой-то мере символично.

Прежде чем я успел спросить, что он имел в виду, голубая лампа, которую мы рассматривали, замигала. Бернгард подошел к ближайшему телефону, где ему сообщили, что с ним желают побеседовать в его офисе. Тут мы и распрощались. На обратном пути я купил себе пару носков.

В начале этой зимы я много общался с Бернгардом. Не могу сказать, что я хорошо узнал его за вечера, проведенные вместе. Он все так же оставался для меня тайной за семью печатями – вялое, изможденное лицо в затененном электрическом свете, благородный голос, мягкий юмор. Вот он, к примеру, описывает завтрак со своими друзьями, правоверными евреями. «Сегодня, – сказал им Бернгард, – мы завтракаем на природе. Чудесно, не правда ли? Какая теплынь для этого времени года! И ваш сад так прелестен».

Вдруг он увидел, что хозяева смотрят на него с неприязнью, и с ужасом вспомнил, что сегодня праздник кущей.

Я засмеялся. История показалась мне забавной. Бернгард очень хорошо рассказывал. Но я все время ощущал какую-то досаду. Почему он относится ко мне как к ребенку? – думал я. – Он ко всем нам относится как к детям: к своему дяде и к тетке, к Наталье и ко мне. Он забавляет нас историями. Он располагает к себе, он очаровывает. Но его жесты, когда он предлагает мне стакан вина или сигарету, выдают высокомерие, вызывающее смирение Востока. Он не намерен поверять мне свои чувства, мысли и презирает меня, потому что я не знаю их. Он никогда не расскажет о себе или о том, что для него важно. И потому, что я не такой, как он, потому, что я его полная противоположность и охотно поделился бы своими мыслями и чувствами с сорока миллионами человек, если бы они этого захотели, я и восхищаюсь Бернгардом и одновременно недолюбливаю его.