От переписки с «русской делегацией» Коминтерна он перешел к тактике открытых писем, которые рассылались компартиям; последние в своих заявлениях поддерживали линию большинства в руководстве ВКП(б), даже не имея точного представления о сути разногласий[909].

Зиновьев явно переоценивал значение печатного слова, которое играло столь важную роль в дореволюционной пропаганде РСДРП. Это напоминало ситуацию 1918 года, когда партийные лидеры были уверены в том, что стоит рассказать зарубежным рабочим о реальном положении дел в Советской России, и они все как один пойдут за коммунистами. Теперь он обвинял руководство компартий, что те сознательно скрывают от своей массовой базы платформу российских оппозиционеров, которые называли себя «большевиками-ленинцами». Насыщая свои обращения ленинскими цитатами, Председатель ИККИ превращал их в скучные проповеди, которые не возбуждали никаких позитивных эмоций, и в этом было разительное отличие его стиля от блестящей полемики Троцкого.

Обращаясь к истории КПГ, Зиновьев скорее по инерции продолжал раздавать советы и директивы, напоминая об ошибках недавнего прошлого: «Нынешний ЦК должен был бы поостеречься прибегать к „хирургии“ еще и потому, что все мы знаем, что нынешний ЦК, это не тот ЦК, который выбирал съезд германской компартии. По крайней мере половина выбранных членов теперь исключена или выбыла»[910]. При этом он сам «забыл» о том, что первые хирургические операции с кадрами КПГ были проведены при его самом деятельном участии — достаточно вспомнить такие имена, как Пауль Леви или Генрих Брандлер.

Не только история КПГ, но и ее актуальная линия «подверстывались» к оппозиционной платформе. Зиновьев увидел поддержку бухаринского лозунга «обогащайтесь», обращенного к российскому крестьянству, даже на страницах газеты КПГ «Роте Фане» («и такие поверхностные и явно ревизионистские статьи, беспардонной софистикой покрывающие грубейшие ошибки, должны поддерживать идейное знамя Коминтерна!»). Вряд ли било в цель и его указание на то, что вся западная буржуазная и реформистская печать рукоплещет повороту сталинской фракции вправо, поскольку такой курс «поддерживает политику наших противников» как внутри страны (имелось в виду кулачество и нэпманская буржуазия), так и за ее пределами (беспринципные бюрократы в руководстве зарубежных компартий)[911].

Преувеличения, содержавшиеся в зиновьевском письме немецким коммунистам, вырастали из завышенной самооценки оппозиционеров: «…наши разногласия имеют гигантское значение для всего Коммунистического Интернационала. Разобраться в них надо спокойно и объективно, без того, чтобы ставить немедленно каждое разногласие на лезвие ножа. Иначе мы рискуем погубить дело, одинаково дорогое нам всем. Кричать, будто всякая критика по адресу большинства нынешнего ЦК ВКП(б) есть антисоветская критика — это значит поступать не так, как учил Ленин»[912]. Однако по существу с доводами оппозиции было трудно спорить — на десятом году своего существования Советская Россия гораздо больше напоминала традиционный авторитарный режим, нежели революционную диктатуру.

3.16. От отставки до расстрела

Процедура отставки Зиновьева с поста Председателя ИККИ была детально прописана Сталиным уже летом и реализована осенью 1926 года[913]. «Русская делегация» обратилась к октябрьскому пленуму ЦК ВКП(б) с заявлением, что она не находит возможным дальнейшее пребывание Зиновьева во главе Коминтерна. 18 ноября, накануне открытия Седьмого расширенного пленума ИККИ, Политбюро приняло решение об исключении Зиновьева из состава делегации ВКП(б) в Коминтерне, что должно было изолировать его от участия в принятии решений по ходу пленума. На самом пленуме Зиновьеву предстояло выступить с заявлением о добровольной отставке, текст которого следовало предварительно согласовать с Молотовым[914].

Письмо Г. Е. Зиновьева в Бюро делегации ВКП(б) на Седьмом пленуме ИККИ с просьбой о разрешении изложить свои взгляды перед участниками пленума

Не ранее 23 ноября 1926

[РГАСПИ. Ф. 324. Оп. 1. Д. 165. Л. 2–3]

В тот же день была предрешена очередная реорганизация Бюро делегации ВКП(б) в Коминтерне, куда отныне входили лишь Сталин, Бухарин и Пятницкий. После того, как Зиновьев проигнорировал мнение Политбюро о нежелательности перенесения дискуссии на пленум Коминтерна, его противники заметно активизировались. Их реакция несла на себе отголоски былых игр во внутрипартийную демократию: поскольку его речь даст толчок фракционной борьбе, «Бюро делегации считает такое выступление нецелесообразным. Тем не менее, оно не считает возможным запретить т. Зиновьеву такое выступление, т. к. каждый член компартии имеет право апеллировать к ИККИ на решение своей партии»[915].

Однако Зиновьев после острых нападок на него лично в речи Сталина, прозвучавшей 7 декабря, продолжал настаивать на предоставлении ему слова, и его поддержали некоторые иностранные участники пленума. Режиссура, связанная с данным событием, стала темой специального обсуждения бюро делегации ВКП(б) на пленуме. Было решено предоставить бывшему Председателю ИККИ час времени (он просил два), а остальным ораторам от оппозиции дать по 15 минут, был составлен список докладчиков, которым предстояло выступить их оппонентами. Чтобы подвести итоги полемической битвы, распланированной до мелочей, после нее на квартире Рыкова предусматривалось провести особое заседание бюро «русской делегации»[916].

Письмо Г. Е. Зиновьева в Политбюро ЦК ВКП(б) с просьбой о выступлении на сессии Седьмого пленума ИККИ

3 декабря 1926

[РГАСПИ. Ф. 324. Оп. 1. Д. 165. Л. 2–3]

Зиновьев получил слово на следующий день после Сталина, сокращенная стенограмма его речи была опубликована в «Правде» только 14 декабря 1926 года. Он начал с того, что пообещал «самым тщательным образом избегать абсолютно всего того, что могло бы дать толчок» обострению разногласий. «Фракционной борьбы я не хочу, фракционной борьбы я вести не буду». Более того, продолжал докладчик, «я категорически заявляю, что с моей стороны никакой апелляции к Коминтерну на решения моей партии не будет. Я целиком подчиняюсь этим решениям. Но я чувствую себя обязанным дать известные объяснения перед Коминтерном, в руководящих органах которого я с первого дня существования Коминтерна принимал активное участие»[917]. Однако содержание речи свидетельствовало об обратном — Зиновьев не собирался сдаваться и безмолвно сходить с исторической сцены.

В зачитанном с листа докладе не содержалось ничего нового — его автор начал с вопроса о возможности построения социализма в одной стране, обрушив на слушателей девятый вал высказываний классиков, вначале Маркса и Энгельса, а затем и Ленина. Если первый раздел занял около 20 страниц опубликованной стенограммы, то остальные семь разделов уместились в половину этого объема и были откровенно скомканы. Опасения членов сталинской фракции, что теперь уже бывшему председателю ИККИ удастся мобилизовать своих сторонников, оказались совершенно излишними. Его речь, перегруженная цитатами, была откровенно скучна, став символом бесславного