Конечно же, мы обсуждали сенсационное выступление Цицерона в Сенате.

— Видели бы вы рожу Красса, когда он решил, что я вот-вот назову его имя! — со смехом вспоминал Цицерон.

Обсуждалась и возможная реакция аристократов на подброшенную им Цицероном наживку, причем все сошлись во мнении, что, если они не попадутся на нее, то Цицерон окажется в очень опасной ситуации. Он то и дело спрашивал меня, точно ли Гортензий прочитал его письмо, и мне приходилось снова и снова уверять Цицерона в том, что он сделал это в моем присутствии.

— Что ж, тогда дадим ему еще час, — говорил Цицерон и снова начинал мерить библиотеку нетерпеливыми шагами, время от времени останавливаясь, чтобы бросить Аттику какую-нибудь едкую реплику, вроде: «Они что, всегда так популярны, эти твои холеные друзья?» Или: «Объясни мне, пожалуйста, хоть изредка поглядывать на часы считается у аристократов дурным тоном?»

Изысканные солнечные часы Аттика показывали уже десятый час, когда наконец в библиотеку вошел один из его домашних рабов с сообщением о том, что прибыл управляющий Гортензия.

— Мы что, будем теперь вести переговоры с его слугами? — пробормотал Цицерон, но нетерпение его было столь велико, что он чуть ли не вприпрыжку выскочил из комнаты и поспешил в атриум. Мы, разумеется, последовали за ним. В атриуме ожидал тот самый костлявый управляющий, которого я видел утром в доме Гортензия, только на сей раз он был куда обходительнее. Костлявый сообщил, что на улице ожидает двухместная повозка, которая должна отвезти Цицерона к его, костлявого, хозяину.

— Но я должен ехать с ним! — возмутился Квинт.

— Мне приказано привезти сенатора Цицерона, — невозмутимо ответил посланец Гортензия. — Встреча весьма секретна. С сенатором может поехать только один человек — его секретарь, который умеет быстро писать слова.

Мне это понравилось не больше, чем Квинту. Мне — потому что я не хотел подвергаться перекрестному допросу со стороны Гортензия, Квинту — потому что отказ допустить его на встречу стал для него унижением и, — возможно, это лишь мое предположение, — потому что он опасался за безопасность брата.

— А если это ловушка? — возбужденно спросил Квинт. — Вдруг там Катилина? А что, если он устроит тебе засаду на дороге?

— Вы находитесь под защитой сенатора Гортензия, — сухо заявил костлявый. — От его имени и в присутствии всех этих свидетелей я даю вам слово чести, что вам ничего не угрожает.

— Ладно, братец, не волнуйся. — Цицерон ободряюще потрепал Квинта по плечу. — Все будет хорошо. Гортензий сейчас не заинтересован в том, чтобы со мной что-нибудь «случилось». Кроме того, — улыбнулся он, — разве не является гарантией моей безопасности то, что в данный момент я нахожусь под кровом своего друга Аттика, и, следовательно, пользуюсь его гостеприимством. Пойдем, Тирон, послушаем, что нам скажут.

Мы покинули безопасное пристанище, каковым являлся для нас дом Аттика, и, спустившись немного ниже по улице, увидели красивую двухколесную повозку с эмблемой Гортензия на боку. Управляющий уселся рядом с кучером, мы с Цицероном устроились внутри, и повозка покатила вниз по склону. Однако, вместо того чтобы свернуть на юг, в направлении Палатинского холма, мы, вопреки нашим ожиданиям, поехали на север, по направлению к Фонтинальским воротам. Цицерон набросил полу своей тоги на голову, чтобы якобы защититься от пыли, валившей из-под колес. На самом деле он просто не хотел, чтобы сочувствующие ему потенциальные избиратели видели его в принадлежащей Гортензию повозке.

Однако, когда мы выехали из города, Цицерон снял импровизированный капюшон. Я видел, что ему не по себе. Несмотря на заверения слуги Гортензия и его, Цицерона, напускное бесстрашие, он все же знал, что на пустынной дороге с ним запросто может произойти «несчастный случай».

Солнце было большим и уже опускалось, стремясь спрятаться за выстроившимися вдоль дороги гробницами. Тополя отбрасывали зловещие тени, лежавшие на нашем пути, словно расселины ледника.

В течение некоторого времени мы медленно тащились позади повозки, запряженной волами, не имея возможности обогнать ее, но вот, когда дорога стала пошире, возница щелкнул хлыстом, и наша повозка, резко вильнув влево, набрала скорость и вырвалась вперед. К тому моменту, я полагаю, мы оба уже догадались, куда нас везут, поэтому Цицерон вновь накинул на голову полу тоги и низко опустил голову. Какие мысли крутились в его мозгу?

Мы свернули с главной дороги и поехали вверх по крутому склону, по второстепенной дороге, недавно засыпанной гравием, — мимо журчащих полноводных ручьев, через тенистые сосновые рощи, где тишина нарушалась только воркованием голубей, и вскоре добрались до огромных распахнутых ворот. За нами, посреди просторного парка, виднелась невероятных размеров вилла. Я сразу же узнал ее. Модель именно этого дома показал Габиний завистливой толпе на форуме, сообщив, что это — дворец Лукулла.

* * *

На протяжении всех прошедших с тех пор лет, стоит мне ощутить запах еще не высохшего цемента и влажной краски, я сразу же возвращаюсь мыслями к Лукуллу и грандиозному мавзолею, который он выстроил для себя за пределами стен Рима. Какую выдающуюся и грустную фигуру являл собой этот человек! — пожалуй, самый блистательный военачальник, вышедший из среды аристократов за последние полвека. И это при том, что в результате приезда Помпея на восток у него была украдена его самая важная победа, а политические интриги, в которых активно участвовал и Цицерон, обрекли его в течение многих лет скитаться за пределами Рима — обесчещенного и лишенного даже возможности прийти в Сенат, ибо за появление в городе он мог поплатиться правом на получение триумфа.

Поскольку Лукулл все еще обладал военным империем, на территории виллы находилось много часовых и ликторов — так много, что Цицерон логично предположил, что, помимо Лукулла, здесь, видимо, присутствует еще один высокий военный чин.

— Как ты думаешь, может ли случиться так, что Квинт Метелл тоже здесь? — прошептал он мне на ухо, когда мы, следуя за управляющим Гортензия, шли по длинным коридорам. — Всемогущие боги, мне кажется, что он здесь!

Мы миновали множество комнат, забитых военными трофеями, и наконец очутились в большом помещении, называемом Залом Аполлона. Здесь, расположившись под фреской с изображением божества, выпускающего из золотого лука горящую стрелу, негромко беседовали шестеро мужчин. Услышав звук наших шагов по мраморному полу, они умолкли и повернули головы в нашу сторону. Квинт Метелл действительно находился среди них — располневший, поседевший, немного истрепавшийся за годы своей службы на Крите, но по-прежнему напоминавший того самого человека, который когда-то пытался запугать сицилийцев и заставить их отказаться давать показания против Гая Верреса. По одну сторону от Метелла сидел его давний союзник по судебным баталиям Гортензий, а по другую — Катулл, все такой же тощий и угловатый, как прежде. Изаурик — великий старец Сената — присутствовал тоже. В тот июльский день ему, вероятно, было не меньше семидесяти лет, но он не выглядел на свои годы. И неудивительно: ему предстояло прожить до девяноста лет и похоронить всех присутствовавших в тот день в Зале Аполлона. Я заметил в руках Изаурика расшифровку тайных переговоров, которые утром передал Гортензию.