— В моем случае дело, наверное, не в тщеславии, — сказал Митчелл.

— А в чем же тогда?

— Что-то вроде очистительного процесса.

— Но это одно и то же! Я знаю, который ты человек, — продолжал Рюдигер, пристально изучая Митчелла и кивая головой. — Ты считаешь, что ты не тщеславный человек. Может, ты не так уж сильно интересуешься своей внешностью. Зато ты, вероятно, более тщеславный, когда думаешь, какой ты умный. Или какой ты хороший. Так что, возможно, когда ты стригся, твое тщеславие стало еще тяжелее.

— Может быть, — сказал Митчелл, ожидая продолжения.

Но Рюдигер быстро сменил тему:

— Я читаю книгу, которая замечательная. Со вчерашнего дня читаю и каждую минуту думаю: вот это да.

— Что за книга?

Рюдигер показал ему потрепанный зеленый томик в твердом переплете:

— «Ответы Иисуса Иову». В Ветхом Завете Иов все время задает Богу вопросы. «Почему Ты так ужасно со мной поступаешь? Я Твой верный слуга». Все спрашивает и спрашивает. Но разве Бог отвечает? Нет. Бог ничего не говорит. А вот Иисус — другое дело. У человека, который тут пишет, есть теория, что Новый Завет — это прямой ответ на Книгу Иова. Он проводит полный текстуальный анализ, строчка за строчкой, и знаешь, что я тебе скажу, — такой глубокий. Я прихожу в библиотеку, нахожу тут эту книжку — просто отпад, как вы, американцы, говорите.

— Мы так не говорим, — возразил Митчелл.

Рюдигер скептически приподнял брови:

— Когда я был в Америке, там всегда говорили «отпад».

— Это когда было, в сороковом году?

— В семьдесят третьем! — возразил Рюдигер. — Бентон-Харбор, штат Мичиган. Я три месяца поработал в такой отличной типографии. Ллойд Дж. Холлоуэй. Ллойд Дж. Холлоуэй и его жена, Китти Холлоуэй. Дети: Бадди, Джули, Карен Холлоуэй. У меня есть такая мысль — стать хозяином типографии. Так вот, Ллойд Дж. Холлоуэй, который был мой хозяин, всегда говорил «отпад».

— О’кей, — согласился Митчелл. — В Бентон-Харборе — может быть. Я тоже из Мичигана.

— К чему это? — презрительно сказал Рюдигер. — Не стоит пытаться понять друг друга по автобиографии.

На этом он вернулся к своему томику.

Прочитав десять страниц книги «Бог, который здесь» (Фрэнсис Шеффер заведовал в Швейцарии благотворительной организацией, где, как слышал Митчелл, можно было жить бесплатно), он поставил ее обратно на полку и ушел из библиотеки. Остаток дня он гулял по городу. Тревога Митчелла по поводу того, что он не выкладывается как следует в Калигхате, сосуществовала у него в душе, как ни странно, с подъемом настоящего религиозного чувства. В Калькутте его почти все время переполняло восторженное спокойствие, нечто вроде небольшой лихорадки. Его медитационные способности углубились. Он нередко ощущал себя как при нырянии, когда летишь с огромной скоростью. Он мог на несколько минут забыть, кто он такой. Бродя по улицам, он пытался, часто успешно, уходить в себя, и при этом, как ни парадоксально, его существование делалось более осязаемым.

Невозможно было хоть как-нибудь это описать. Томас Мертон и тот мог лишь говорить вещи вроде «я выработал в себе привычку прогуливаться взад и вперед под деревьями или вдоль кладбищенской стены в присутствии Бога». Но главное, теперь Митчелл понимал, что имел в виду Мертон, или думал, что понимает. Пока он любовался изумительными видами, смотрел на пыльный клуб для игры в поло, на священных коров с раскрашенными рогами, у него выработалась привычка прогуливаться по Калькутте в присутствии Бога. Более того, Митчеллу казалось, что это не обязательно должно вызывать трудности. Всякому ребенку известно, как это делать, как поддерживать прямую, полную связь с миром. Взрослея, ты почему-то забывал об этом и вынужден был учиться этому снова.

Одни города превращаются в руины, другие построены на руинах, но есть и такие, что содержат в себе собственные руины, не переставая расти. Подобным городом была Калькутта. Митчелл ходил по Чауринги-роуд, глядя на здания, повторяя запомнившуюся фразу из Гэддиса, «скопление времени в стенах», и размышляя о том, что британцы оставили после себя бюрократию, которую индийцы лишь сделали более сложной, наделив финансовые и правительственные системы мириадами иерархических структур из индуистского пантеона, включая многочисленные уровни кастовой системы, и теперь обналичить чек было все равно что пройти перед вереницей полубогов: один человек проверяет твой паспорт, еще один ставит печать на чеке, еще один снимает копию с квитанции, а еще один выписывает сумму, и лишь потом ты можешь получить деньги у кассира. Все задокументировано, перепроверено, скрупулезно убрано в папки, а потом забыто навеки. Калькутта была оболочкой, оболочкой империи, и оттуда, из-под этой оболочки, горохом сыпались девять миллионов индийцев. Под колониальной поверхностью города лежала настоящая Индия, древняя страна раджпутов, набобов и моголов, и эта страна тоже прорывалась наружу из садов и переулков, а порой, особенно по вечерам, когда торговцы музыкальными инструментами начинали играть на улицах, казалось, будто британцев тут и вовсе не бывало.

Тут были кладбища, заполненные умершими британцами, чащи изъеденных обелисков, на которых Митчеллу удавалось разобрать лишь несколько слов. «Лейтенант Джеймс Бартон, муж. 1857–18…». «Розалинда Блейк, жена полковника Майкла Питерса. Почила в мире. 1887». На кладбище пробрались тропические заросли, возле семейных склепов росли пальмы. По гравию была разбросана скорлупа разбитых кокосовых орехов. «Ребекка Уимтроп, восьми месяцев от роду». «Мери Холмс. Умерла родами». Статуи были викторианские, вычурные. Ангелы с облупившимися лицами несли бдение над могилами. Останки представителей Ост-Индской компании покоились в храмах, похожих на аполлоновы: обвалившиеся колонны, покосившиеся подножия. «От малярии». «От тифа». Вышел сторож — посмотреть, что делает Митчелл. В Калькутте невозможно было остаться в одиночестве. Даже у заброшенного кладбища был свой смотритель. «Почил в мире. Почил в. Почил».

В воскресенье он вышел на улицы еще раньше и, проведя там почти целый день, вернулся в общежитие к дневному чаю. На веранде, усевшись возле растения в горшке, он вынул из рюкзака голубой бланк аэрограммы и начал сочинять письмо домой. Отчасти потому, что авиапочта была для него продолжением его личного дневника, а значит, он писал скорее себе, чем родственникам, а отчасти из-за влияния гефсиманских дневников Мертона, письма Митчелла из Индии представляли собой в высшей степени странные документы. Митчелл записывал всевозможные вещи, чтобы проверить, не окажутся ли они правдой. Стоило ему их записать, как он забывал о них. Он относил письма на почту и отправлял, совершенно не думая о том, какое впечатление они могут оказать на его озадаченных родителей в Детройте. Это письмо он начал с подробного описания мужчины со стафилококковой инфекцией, разъедавшей ему щеку. Затем последовал рассказ о прокаженном, которого Митчелл накануне видел на улице просящим милостыню. Наконец он перешел к дискуссии о том, как люди не понимают, что такое проказа, и о том, что она на самом деле «не так уж заразна». Потом он нацарапал открытку Ларри в Афины, указав в качестве обратного адреса Армию спасения. Вынув из рюкзака письмо Мадлен, он поразмышлял, что бы ей ответить, и снова убрал его.