В тот же период Эдмон близко подружился с Альфонсом и Жюли Доде. Он обедал или завтракал с ними два-три раза в неделю и каждое лето гостил в их загородном доме в Шанпросе.

Кажется, Альфонса Доде теперь мало читают, а книги у него интересные. Живой слог, простой и естественный. Его лучшая книга – «Сафо». Тема примерно та же, что в «Манетт Саломон», но роман получился лучше, чем у Гонкуров, и более правдоподобный. Доде пользовался известностью и одно время много зарабатывал. Он, верно, был человек на редкость симпатичный и обаятельный, коль скоро придирчивый и брюзгливый Эдмон простил ему его успех.

В июле 1883 года Эдмон читал обедавшим у него в Отейле супругам Доде отрывки из своего дневника. Они заинтересовались и пожелали услышать еще, и Гонкур, бывая у них летом в Шанпросе, читал им отдельные места. Возможно, их интерес и подал Эдмону мысль издать несколько томов. Он составил две рукописи. В той, что предназначалась для прижизненной публикации, Гонкур удалил высказывания, которые могли оскорбить тех, кто был жив. Опубликовать дневник целиком предстояло через двадцать лет после его смерти, когда, как он предполагал, не останется в живых никого из людей, о которых он сам или его брат высказывались неодобрительно. Именно эту версию и стали печатать после нескольких судебных процессов в государстве Монако. К настоящему времени вышло девятнадцать томов – по 1894 год; говорят, издание продолжается.

Первый том прижизненного издания вышел в 1887 году. В последующие годы опубликовали еще восемь и последний том – в 1896 году. В литературном мире Парижа «Дневник» произвел сенсацию. Авторов бранили за нескромность, отсутствие милосердия, грубость, наглость, излишнее самомнение. Один критик назвал первый том шедевром ограниченности и чванства. Тэн возмущенно писал Гонкуру: «Прошу не включать в следующий том того, что имеет отношение ко мне. В наших разговорах я высказывался, как выражался бедняга Сент-Бев, sub rosa[111]… Я отвечаю лишь за написанное – за то, что я писал, тщательно обдумывая и рассчитывая на публикацию».

Гонкур и в ус не дул. Он был убежден, что потомство увидит в «Дневниках» самое живое и самое правдивое отображение людей и событий его времени.

Второй том критика приняла более благосклонно, вероятно, под влиянием статьи Доде, опубликованной в «Фигаро». Однако многие продолжали возмущаться.

Гонкура навестила принцесса Матильда, и хотя в «Дневнике» о ней говорилось немало, даже не упомянула о нем. «Это и не важно, – писал Эдмон. – Принцессы, в том числе самые умные, глупы чрезвычайно, и мы настоящие идиоты, раз даруем им бессмертие, которого, не будь нас, им бы вовек не видать».

В четвертый том Эдмон вставил записи разговоров Ренана во время обедов у Маньи. Ренан пришел в ярость. В широко разошедшейся статье он писал: «Все россказни мсье де Гонкура о наших обедах, коих он стал самозваным историком, – полное искажение истины. Он ничего не понимал и приписывает нам то, что только и смог вместить его разум, закрытый для любых абстрактных идей. Что касается меня, то я решительно возмущен его передачей событий. Нельзя верить всякому вздору, который мелют глупцы, – таков мой принцип». В одном интервью Ренан среди прочего сказал, что «у мсье де Гонкура начисто отсутствуют разум и моральные ориентиры».

Эдмон на это надменно заметил: «Он здорово-таки разозлился, наш расстрига».

Супруги Доде, встревоженные тем, что благодаря «Дневнику» Гонкур нажил себе немало врагов, посоветовали не публиковать том, относящийся к 1877 году. По мнению Эдмона, они просто-напросто были недовольны, что там он весьма сдержанно отозвался о способностях Жюли Доде, которая намеревалась стать писательницей. «Право, – писал он, – эта милая дама очаровательна, но слишком уж требовательна».

После выхода пятого тома критики писали, что современную литературную элиту – Готье, Сент-Бева, Ренана, Тэна, Флобера – братьям удалось изобразить лишь в гротескном и часто отталкивающем виде. Это верно и не делает Гонкурам чести.

Кроме четы Доде, у Гонкура почти не осталось близких друзей; казалось бы, если не привязанность и благодарность, то хоть благоразумие помешает Эдмону писать о них обидные вещи. В отрывках из седьмого тома, опубликованных в одной ежедневной газете, Гонкур оскорбительно высказался о матери Доде. Эрнест Доде, брат Альфонса, написал в газету сердитое письмо с протестом, но Альфонс уговорил его письмо не отправлять. Он сам написал Эдмону. Утверждал, что в высказывании Эдмона нет ни слова правды, и просил этот фрагмент из книги изъять. Эдмон – так и представляется, как он недовольно пожимает плечами, – согласился.

Альфонс Доде страдал от двигательной атаксии – последствие перенесенного сифилиса, – и его постоянно мучили жестокие боли. На ночь, чтобы уснуть, ему приходилось принимать большие дозы хлорала, а днем, когда было особенно плохо, он делал себе пять или шесть уколов морфия. Жюли Доде, обнаружив, что Эдмон написал и об этом неприятном факте, стала упрашивать его – и ради ее семьи, и ради общественного мнения о ее муже – ничего такого не упоминать. Гонкур отказался. Его «Дневник», пояснил он, самый прекрасный в истории памятник литературной дружбы. Супруги Доде его взгляда не разделяли. Неудивительно, что отношения, длившиеся двадцать пять лет, оказались под угрозой. Доде перестали приглашать Эдмона к обеду, а когда он зашел их навестить, его под каким-то предлогом не приняли. Доде жаловался друзьям, что сыт Гонкуром по горло.

Последние два тома «Дневника» подверглись суровой критике. Эдмон получал десятки оскорбительных анонимных писем. Он хоть и расстроился, но обычного презрения не утратил. Злопыхательство критиков он объяснял своей честностью и неподкупностью, своим аристократическим происхождением, а также тем, что, имея средства, не зависел от литературных успехов.

В 1897 году Эдмону де Гонкуру исполнилось семьдесят пять. В прессе бродили странные слухи о причинах его разрыва с четой Доде, и Альфонс счел необходимым их опровергнуть. Уже много лет Эдмон приезжал в Шанпросе, и если бы он не поехал теперь, то тем самым подтвердил бы сплетни. И Доде пригласил его. Одиннадцатого июля Эдмон, уже больной, приехал в Шанпросе. Там ему стало хуже, и семнадцатого июля он скончался.

За исключением небольших сумм, все свое состояние Эдмон оставил на основание академии, призванной увековечить имя Гонкуров.

Братья утверждали, что, написав «Жермини Ласерте», они создали жанр реалистического романа и, кроме того, открыли миру восемнадцатый век и японское искусство. «Это, – говорил Жюль, – три великих достижения в искусстве второй половины девятнадцатого века, и принадлежат они нам, бедным и неизвестным. Тот, кто такое совершил, вряд ли останется забыт». Сказано, конечно, слишком сильно, но крупица правды здесь есть.

Гонкуры никогда не сомневались в своих выдающихся способностях. Они вообще отличались неслыханным тщеславием. «Читая вслух первый номер «Эко де Пари» с моим «Дневником», я испытываю какое-то опьянение», – писал Эдмон.

В их самолюбовании есть даже что-то трогательное. Будучи о себе такого мнения, они, разумеется, невысоко ценили своих современников. «В нашем веке, – писал Эдмон, – я, наверное, единственный, кто поставил на место так называемых великих – Ренана, Сент-Бева, и т. д. и т. д., причем не из личной неприязни, а единственно из любви к правде». Можно предположить, что под «и т. д.» подразумеваются Тэн, Мишле и Флобер.