В мае 1846 года один из Дойлов – не важно, какой из многих потомков Финстера Дойла, – продал все, что имел, собрал семью и присоединился к великой миграции. За целое лето, наполненное пылью, нападениями индейцев и слухами о войне с Мексикой, фургоны проделали долгий путь от Сент-Луиса и Цинциннати на север, по зелено-золотым прериям, вдоль реки Платт и через ущелья, пока не добрались до Орегона.

Дойлы уехали из Вассатига с восемью детьми, четырьмя мальчиками и четырьмя девочками, младшему из которых было шесть месяцев, а старшему – пятнадцать лет. Обязанностью старших детей было присматривать за младшими, пока родители следили за быками и не спускали глаз с дороги. Младенец, светловолосый, голубоглазый мальчик по имени Бенджамин, названный в честь замечательного ученого и патриота, провел первую половину путешествия завернутым в старую муслиновую рубашку, качаясь в корзине, сплетенной из зеленого тростника, который собрали по берегу Чесапика, недалеко от покинутого дома. Корзину подвесили на металлический крюк за повозкой, и она качалась под неровное громыхание колес по изрезанной колеями дороге – прекрасная колыбель, да еще ясное синее небо вместо балдахина.

Шарлотта, старшая дочь, должна была приглядывать за Бенджамином, но так получилось, что она забыла об этой обязанности. Прерии манили ее играть с другими детьми: они бегали в высокой траве и шлепали по ручьям, которые струились вдоль дороги. Плетеные ручки из стеблей тростника, за которые была подвешена корзина, высохли на солнце и от качания туда-сюда однажды днем порвались где-то в землях племени блэкфут. Младенец вместе с корзиной беззвучно упал на мягкую грязную землю в стороне от дороги. Фургон Дойлов был последним в веренице из двадцати пяти повозок, и по каким-то причинам никто из ехавших сзади всадников не заметил падения. Бенджамин был тихим задумчивым ребенком, он редко плакал, и его отсутствие оставалось незамеченным еще несколько часов, пока темнота не опустилась на прерию.

Когда пропажа обнаружилась, Дойлы обезумели. Двадцать пять повозок остановились. Мужчины собрались и рассыпались по дороге в поисках пропавшего малыша, хотя никто не верил, что его удастся найти живым. Женщины остались рядом с фургонами, с мушкетами наготове, охраняя лагерь от индейцев и диких животных. Только жена Дойла, все еще привлекательная, нервная женщина по имени Элиза, сопровождала мужчин в этой не предвещавшей ничего хорошего экспедиции вдоль дороги, теперь освещенной горящими факелами, мысленно готовясь к тому, что ей предстоит найти впереди: несчастное тельце, растерзанное волками или острыми когтями хищных птиц, или, что еще хуже, ничего, пустоту. Ее ребенок украден индейцами, чтобы являться ей во сне до конца ее дней.

Элиза сама была подкидышем. Оставленная на ступенях католической церкви в Балтиморе и отданная на воспитание суровым, всегда мрачным монашкам в сиротский приют, она каким-то образом выросла упрямым, безрассудно смелым ребенком. В четырнадцать она сбежала и стала наездницей в бродячем цирке, где кроме нее и лошади был еще старенький одноухий слон, облезлая обезьяна и стайка пестрых попугаев, которые не могли сказать и слова по-английски, хотя владели немалым запасом слов никому не понятного языка: некоторые утверждали, что это испанский, другие – китайский.

Элиза не была религиозна, в большей степени из-за бедных, суровых, целомудренных монашек, которые воспитывали ее, не зная других методов, кроме битья березовыми прутьями. Так они поддерживали порядок среди детей, но она не могла их простить и винила Бога в жестокости монашек. Теперь, разыскивая в черноте прерии останки своего младшего ребенка, она напрягала память, вспоминая молитвы, которым ее учили давным-давно, которые с тех пор забылись. Ей удалось вспомнить только отрывок из молитвы к Деве Марии. Она повторяла его про себя снова и снова, обращаясь не к человеку, не к зверю, не к земле или небу, но к неведомой силе, что таилась во тьме. Она молилась со всей страстью, на которую была способна ее измученная душа, за свое беспомощное дитя, которое она нечаянно подарила огромному континенту, пересекая его, принесла в жертву, как в ветхозаветных книгах.

Поисковая партия шла вдоль дороги три часа, но ничего не обнаружила. Они уже собирались поворачивать к фургонам, как вдруг, в полумраке, кто-то увидел сверток, в грязи у высокой травы, и издал громкий возглас, и все побежали туда, высоко подняв почти потухшие факелы. Потом они позвали бредущую сзади Элизу. Она протиснулась через молчащих мужчин и упала на колени в грязь, рыдая от радости. Ребенок лежал у дороги там, где упал, все так же завернутый в ситцевую тряпку, в своей корзине из зеленого тростника – голодный, но не издавший ни звука. Его голубые глаза были широко открыты, круглое лицо запрокинуто – он смотрел в небо, черным шелком нависшее над ним, любуясь яркой россыпью звезд.