Из такого оборота событий сделал выводы и Твардовский. Кондратович в сердцах записывал в «Дневнике» (текст восстановлен во втором, полном издании) об этом моменте: «А.Т.: — А Федин подлец. Теперь, если я встречу его где-нибудь в коридоре, то задираться не буду, но и улыбаться не стану. Холодно поздороваюсь — и все. Пусть знает, чего он стоит».Таков еще один авантюрный круг в биографии кабинетного человека…

Через несколько недель все было кончено. Бразды правления в редакции перенял новый редактор В.А. Косолапое, когда-то начинавший путь инструктором ЦК партии, человек жизнелюбивый и доброжелательный. Однако же в пределах чиновной либеральной нормы. Всю жизнь он старался жить по принципу — и волки сыты, и овцы целы. Это была его политика. Аеще спустя какое-то время о прежнем журнале — боевом органе литературных единомышленников — напоминали главным образом голубая бумажная обложка и название.

Но Федин собственного зарока не исполнил. Он не ушел. Хотя в суматохе перетасовок, конечно, мог бы это сделать. В результате в членах редколлегии «Нового мира» он пробыл рекордный и, наверное, не знающий прецедентов срок — с 1941 по 1977 год.

«Неудавшийся шедевр» — столь едким выражением Анна Ахматова, как помним, сопровождала явление в литературном поднебесье расхваленных, однако же в целом несостоятельных творений. Именное подобным литературным феноменом связаны последние десятилетия жизни Федина. Речь идет о его двухтомном романе об Отечественной войне «Костер».

«Не пишется…» «Не выходит»…

Так мстил за себя тот самый «святой дух» творчества, о частых внутренних насилиях и утеснениях которого автор писал когда-то в исповедях-признаниях своему ленинградскому другу М. Сергееву. Заветная, долгожданная книга, книга жизни не получалась.

Однако писание оставалось единственным его лазом в душевное спокойствие, в гармонию отношений с жизнью и с самим собой. Без этого существовать он не мог.

В одном из номеров журнала «Вопросы литературы» посмертно были опубликованы наброски Федина к дальнейшему продолжению второй книги так и неоконченного романа «Костер». «Поучительное чтение», — подытоживает Виктор Шкловский в своем большом мемуарном очерке. В романе «Костер» «…святость “Ясной Поляны” дана так, как ее не изобразил никто. Федин не дописал роман, но чутье художника привело его к Туле, к могиле Льва Толстого».

«Книга “Костер” еще будет иметь сложную судьбу, — продолжает автор. — Она может не сразу понравиться. Так как написана с некоторым заходом вперед, со смелым продвижением к новой форме. В ней нет того элемента интриги, которая облегчала восприятие действия старого романа. Эта книга такая же крайняя, как романы Фолкнера». Психологическое напряжение повествования в таких случаях держится во многом с помощью словесной живописи и нравственного «силового поля».

И вот такая книга, советская «Война и мир», задуманная в вольном стилевом изложении Серебряного века, не задалась, не исполнилась. Превратилась в «неудавшийся шедевр».

Почему? Как это вышло?

«Не пишется», — жаловался Федин. Улыбки в профессиональной среде вызывала растянувшаяся на несколько десятилетий работа над романной трилогией. Сдавало здоровье, все чаще заявляла о себе старость.

Работа явно не клеилась. Автор не знал, что делать дальше с фигурами большевиков, претендовавших на особые роли в повествовании о людях искусства. Не складывались батальные сцены — сам романист военных действий почти не пережил. Между тем в печати появлялись все новые главы. Роман о недавней войне «Костер» разросся в две книги. Трилогия обращалась в тетралогию.

Еще с десяток, а может, и более лет до этого в обиходе стали проскакивать сценки, к которым К.А. поначалу относился с веселым вызовом. Даже и сам упоминал о чем-то похожем. Происходило примерно вот что.

Улучив удобную минуту, подходит якобы к Федину раз некий иронически настроенный критик, этакий «литературный волк», и заводит разговор с намеком:

— Как, Константин Александрович, — спрашивает, — «Костер»? Горит?

— Да… вот подбрасываю полешки…

— Наверное, много всяких отвлечений, общественные обязанности заедают? — деланно сочувствует притворщик.

— Да, хватает… совсем запредисловился, — вздыхает романист.

— Восхищаюсь вами… Наверное, нелегко столько лет держать в голове одну вещь? — льстит доброжелатель. — Если не ошибаюсь, кажется, еще до войны начали трилогию?

— Да, уже более тридцати лет сочиняю… — соглашается автор. — Но, знаете, Гете работал над «Фаустом» пятьдесят семь лет. Так что срок еще не вышел…

— Не люблю второй части «Фауста». Туманно, аллегорично, вымученно… — морщится критик.

— Но все-таки это «Фауст»! — победно изрекает романист. Работа над «Костром» продолжалась.

От разворованных на административную канцелярщину остатков жизни, от украденных на чиновничью возню дней Федин приходил в отчаяние. Он снова напоминал себе мышь, спасающуюся по плинтусу. Но если раньше он убегал так от страхов гибели от чекистов, то теперь вынужден был бежать от собственной власти и мифического административного величия.

3 апреля 1970 года тот же Воронков занес в свой кондуит такой разговор во время встречи Маркова и его с Фединым: «…Решали повседневные дела. Федин в который раз жаловался:

— Уже вышел первый том «Костра». Осталось дописать примерно третью часть. Но как это сделать? Я буду бегать, как мышонок вдоль плинтуса этой комнаты, и искать дыру, чтобы нырнуть в нее, только хвостиком вильнуть, и писать, писать… А вот дырки-то нет и нет… Надо грызть плинтус. А когда еще перегрызешь? По диагонали бежать нельзя, обязательно сцапают за штаны. Я бы хотел быть как Воронков, который командует бумагами, как хочет. А у меня не так. Бумаги командуют мной…»

Федин перечитывал занимавшие почетные полки в его кабинете 90 томов Полного собрания сочинений Льва Толстого, покрывал тексты подчеркиваниями и пометками. Теперь эти тома показывают в саратовском Музее К.А. Федина. Но лучшим учителем является, конечно, сердце, а не книги.

«Wahrheit ist was uns verbindet» («Нас объединяет правда»), — говорил известный немецкий философ Карл Ясперс. «Кто кого переживет, тот того и промемуарит», — иронизировал Варлам Шаламов, безусловно, один из самых значительных и правдивых мемуаристов и документалистов XX столетия. «Промемуарит», то есть истолкует, прикрасит, прошпаклюет, а иначе говоря — солжет в свою пользу.

Я был шестидесятником со всеми иллюзиями этого направления и по некоторым особенностям житейской биографии — с замедленными темпами духовного роста. В конечном счете — либеральный коммунист. В «детях XX съезда» было много искреннего, честного, хотя изъяны этого течения общественной мысли ныне очевидны. Тем не менее Алесь Адамович одну из последних своих книг, которую он мне подарил незадолго до смерти, озаглавил: «Мы — шестидесятники» (1991 г.). «Исповедь шестидесятника» — так назвал свои мемуары, написанные незадолго до кончины, образец искренности и честности, другой мой многолетний друг, Юрий Буртин.